Илья Долгихъ - Путеводитель по театру и его задворкам
Потом он уехал в свой родной город. Продал квартиру, в которой они жили, продал родительский дом. Также он снял со счета все деньги и занял еще несколько тысяч, на всякий случай, у старого школьного приятеля, который неплохо наживался на продаже нелегально ввозимого в страну алкоголя и, видимо, на чем-то еще более нелегальном. Вернувшись сюда, он купил в рассрочку дом в нескольких кварталах от того места, где поселилась она, не слишком близко к ней, чтобы избежать случайной встречи. Часть денег положил на счет и стал жить на получаемые дивиденды. С тех пор он и стал ее тенью, ходил по одним улицам с ней, дышал одним воздухом, и этого ему было вполне достаточно, чтобы быть хоть чуточку счастливым. Ни одна женщина больше так и не смогла привлечь его внимание.
Дверь дома медленно открылась, и женщина с младенцем на руках вышла на крыльцо и села в плетеное кресло. Она расстегнула несколько верхних пуговиц на блузке, и ребенок тут же прильнул к ее груди. Она закрыла глаза и приподняла голову, подставляя свое бледное лицо осеннему солнцу. В это мгновение она была так же красива, как в те далекие дни, а может быть, даже более красивой, потому что была уже недоступна.
– О чем ты думаешь? – прошептал он, пристально глядя на нее. – О чем?..
Ребенок вдруг зашевелился и замахал маленькими ручками. Она нежным прикосновением поправила его головку и снова прикрыла глаза. Наблюдая этот странный ритуал, он вспомнил, какой была ее грудь в те дни – идеально округлой, гладкой и упругой – и какой теперь она могла стать, после того как она вскормила ею троих детей. Посмотрев еще немного на женщину, которая стала смыслом всей его жизни, он медленно тронулся с места.
Доехав до перекрестка двух больших дорог, он повернул на запад. Перед глазами его было пустынное шоссе, уходящее за горизонт. На переднем сидении справа от него лежал заряженный револьвер, а в бардачке, под стопкой дорожных карт, была спрятана коробка с двумя десятками патронов к нему. Как он поступит с ними, он еще не решил, но день только начинался, и он обязательно что-нибудь придумает.
Солнце медленно плыло в утреннем прозрачном воздухе, он взял с приборной панели темные очки и, надев их, посмотрел на свое отражение в зеркале заднего вида. Именно таким он и нравился себе.
Сильнее нажав на педаль газа, он помчался в этот зарождающийся день, который уж точно не будет скучным – во всяком случае, он сделает все, чтобы этого избежать.
* * *Через несколько часов, остановившись у регионального торгового центра, вывески которого обещали посетителям рай на земле, он, осмотревшись по сторонам, направился к входной двери. Подойдя к ней вплотную, он запустил правую рук за полу пиджака, и ладонь его приятно обожгла холодом рукоятка револьвера. Теперь можно было уже не прятать его и, прошептав себе: «Шоу начинается!» – он шагнул внутрь…
Сентябрь 2009 года
Отступники
Посвящается всем тем, кто пытался меня понять.
«Отведи меня в чистое поле
и разбей мне голову камнем…»
Мы ехали уже несколько часов, за все это время никто из нас троих не проронил ни слова, июль был в самом разгаре и стояла невыносимая жара. Единственное, что нас спасало от губительного пекла, – быстрая езда и откидной верх старенького бьюика, доставшегося мне от отца. Полностью сосредоточившись на дороге, я старался отогнать мысли о предстоящем событии. Дорога была прямой, как игла, ее наконечник упирался в горизонт, где-то там, на другом конце земли, и как бы я ни старался занять себя ездой, развеять моих тяжелых мыслей это не могло – по ней можно было ехать с завязанными глазами.
Мертвая, выжженная солнцем пустыня простиралась с обеих сторон от дороги без конца и без края, ничего не росло на ней, кроме невысокой пожухлой травы и голых колючих кустарников, ветви которых походили на человеческие руки с гротескно вытянутыми тонкими пальцами, с невероятно большими суставами – точно кисти скелетов, которые тянутся из-под земли к голубому куполу неба в немой молитве.
Родители каждые выходные водили меня на утренние проповеди в местную протестантскую церковь. Не могу сказать, чтобы наша семья была религиозной, но в церковь, в строго отведенный для ее посещения день, у нас ходили исправно. Точно также, в будние дни у нас, как по расписанию, происходили скандалы, билась посуда, отвешивались оплеухи, и совершались множество подобных подвигов, ставших такими же привычными вещами, как поход по магазинам или воскресная молитва. И я, конечно, не оставался в стороне, принимая на себя большую часть родительской любви, которая была совсем не похожа на ту любовь, о которой по выходным дням рассказывал с кафедры преподобный. Его семья жила по соседству с нами и со временем я начал подозревать, что и он сам не очень-то верит в то, что проповедует нам на службах. Эти сомнения зародились у меня в тот вечер, когда из открытого окна спальни его дома, которое как раз располагалось напротив окна моей комнаты, я впервые услышал женские крики и гулкие удары, сопровождавшие их. Окно тогда быстро закрыли, и криков почти не было слышно, но я уже знал, что в семье священника не все так гладко, как казалось. В дальнейшем окно это всегда было плотно прикрыто и занавешено, и я не мог ничего увидеть сквозь темные занавески или услышать что-либо, хотя стены наших домов очень близко примыкали друг к другу. Но иногда мне все-таки мерещилось, с того самого дня, когда я впервые был случайным свидетелем того, что не все гладко в раю, будто я слышал тот же женский крик. Много лет спустя, когда я уже не жил в этом городе, я случайно узнал, что священник регулярно бил свою жену, порой так сильно, что она по нескольку дней не могла выйти на улицу. От этого она и хромала, часто была больна и подавлена. Он никогда не бил ее по лицу, но в городе все равно всё знали, но скрывали это так тщательно, что я так бы и не узнал об этом, если бы однажды священник не совершил оплошность, оставив окно спальни приоткрытым. А скрывалось это потому, что в каждой семье происходило то же самое.
Некоторое время спустя, сидя вечерами у окна и прислушиваясь к тому, что происходит в доме напротив, я начал задумываться о боге и о том, какое ему до нас есть дело. Видя происходящее, мой детский разум не мог вместить в себя противоречия и несправедливость, творившуеся вокруг. Либо бог так далеко, что не слышит никаких молитв и стонов верующих, либо ему просто плевать на нас. Я пытался говорить об этом с родителями, но они так были погружены в свои собственные проблемы, что не могли толком ответить ни на один мой вопрос, со сверстниками я не решался об этом говорить, а больше мне не к кому было обратиться, и я часами просиживал в одиночестве, пытаясь найти хоть какое-нибудь оправдание в существовании бога – и не мог. В церкви я уже не слушал проповедь, но лишь наслаждался тем, что смотрел на прихожан и, зная почти всех, – в маленьких городах так всегда бывает – начинал вспоминать про каждого то, что они делали предосудительного и противоречащего нашему вероисповеданию. Их умиротворенные в молитве лица вызывали у меня улыбки и какое-то странное чувство злого наслаждения от того, что я знал про них нечто такое, что они всячески старались скрыть. Мне хотелось их задеть этим, как-то показать, что я знаю все, мне представлялось порой, что я стою на месте преподобного за кафедрой и говорю про каждого из прихожан то, что они пытались скрыть от остальных.
Подобные мысли привели в меня дальнейшем к враждебному отношению как к церкви, так и к любой религиозной идее вообще. В старших классах я не стеснялся выражать свою точку зрения, и частые споры с одноклассниками и учителями, которые в большинстве своем были жертвами традиционной системы ценностей и пытались наставить меня на истинный путь, приводили к повышенному интересу к моей персоне со стороны школьного начальства. Я часто бывал в кабинете директора и долго выслушивал его нравоучения и обвинения в грехах, которые я уже в столь юном возрасте умудрился совершить, и к каким дурным последствиям это может привести и даже погубить меня. Сейчас мне кажется, что директор был прав отчасти, за тем лишь исключением, что для меня не существовало понятия греха. Чтобы совершить грех, нужно верить что он есть, но я не верил ни тогда, ни сейчас.
Со временем я достиг небывалых успехов в пререканиях и спорах с учителями, с директором и даже с преподобным, которого однажды специально вызвали для проведения вразумительной беседы со мной. Но никто ничего не мог поделать с моими еретическими взглядами, и в итоге меня просто стали игнорировать. Все делали вид, что меня просто нет. Мне ставили оценки, проверяли задание, но перестали вызывать к доске и совсем отлучили от всякой деятельности, которую наш класс вел во внеучебное время. С одной стороны, это было непривычно для меня, потому как я сразу же лишился очень мною любимого занятия – споров, которые, начавшись, порой ставили целое занятие на грань срыва, стоило мне только зацепиться за религиозную тему, как тут же гвалт недовольных голосов, один громче другого, превращали урок в подобие ярморочного балагана, а я сидел и наслаждался этим фактом. Слово здесь было похоже на зажжённую спичку, брошенную в сухой трут; высказанное вовремя, оно уже не требовало ничего, оставалось только отойти в сторону, все само разгоралось и начинало полыхать. Одно порождало другое, и учителю очень непросто было успокоить всех, тем более если он и сам принимал в споре живое участие. Я знал учителей, на которых мои антирелигиозные выходки производили особо сильное впечатление, и часто специально на их занятиях устраивал подобные представления. Лишившись всего этого удовольствия, я был огорчен, но моему огорчению не суждено было длиться долго. Получив больше свободного времени на уроках, я начал читать, и вот это занятие было куда интересней всего того, чем я занимался раньше.
