Людмила Поликовская - Тайна гибели Марины Цветаевой
Масонская карьера Эфрона закончилась бесславно: в 1937 году после похищения советскими спецслужбами руководителя белогвардейского Российского Общевоинского Союза генерала Е. Миллера ложа исключила «брата Эфрона» по подозрению в участии в похищении.
* * *Сергея Яковлевича никогда нет дома. (Мур: «Куда папа все время уходит?») Его целиком поглотила новая «работа». Как раньше евразийство. Но тогда Цветаева имела более-менее ясное представление, чем занят муж (или так ей, во всяком случае, казалось). Теперь же его деятельность покрыта мраком неизвестности. Редактор может рассказывать жене о делах газеты, но разведчик, «тайный агент», не имеет права посвящать в свои дела никого. У мужа — своя жизнь, у нее… — «Всю меня — с зеленью — Тех — дрём— / Тихо и медленно / Съел — дом… / Ту, что с созвездиями / Росла, — Просто заездили / Как осла». «С<ергей> Я<ковлевич> «совсем ушел в Сов<етскую> Россию, ничего другого не видит, а в ней видит только то, что хочет». Цветаевой же, по ее собственным словам, Бог не дал дара слепости. При ее отвращении к политике ее политическая прозорливость удивительна. Как в свое время она не обольстилась Февральской революцией, так в 30-х годах не только не обольщена «достижениями» социализма, но и понимает: коммунизм и фашизм — две стороны одной медали. В то время это понимали только самые выдающиеся умы эпохи:
А Бог с Вами!
Ходите овцами!
Ходите стадами, стаями
Без меты, без мысли собственной
Вслед Гитлеру или Сталину
Являйте из тел распластанных
Звезду или свасты крюки.
Высказывал ли кто-нибудь из русских поэтов такие мысли в первой половине 30-х годов? Насколько нам известно — нет.
Сергей Яковлевич считает жену «человеком диким», не способным понять свое время. Несколько раз он бросает ей в лицо: «мещанка» — что, конечно, не способствует миру в семье. И Аля, и даже маленький Мур — на стороне отца. Супруги теперь ощущают свой брак как некое бремя. В их письмах то и дело прорывается: лучше бы я был один (была одна). «Все мои друзья один за другим уезжают, а у меня семья на шее», — пишет Эфрон сестре Лиле. Тот факт, что советская виза до сих пор не получена, он как-то не берет в расчет. Очевидно, ему представляется: как только Марина Ивановна скажет: да — так сразу же все и образуется. Оно и понятно: злиться можно на жену, а не на любимое государство.
«С<ергей>) Я<ковлевич> разрывается между своей страной — и семьей: я твердо не еду, а разорвать двадцатилетнюю совместность, даже с «новыми идеями» — трудно. Вот и рвется», — сообщает Цветаева С. Андрониковой-Гальперн. И более подробно — Наталье Гайдукевич, своей вдруг нашедшейся дальней родственнице, которую она никогда не видела и не увидит. «…Кроме моей нескрываемой, роковой ни на кого не-похожести оттолкнули меня от людей моя нищета — и семейственность. Нищая — одна — ничего, но нищая «много»<…> А семейного уюта, круга — нет, все — разные и все (и все) врозь, людям не только у меня, но и у нас не сидится (никакого «у нас» — нет). По всякому поводу (газ пустили сильно, тряпка исчезла и т. д.) — значит, по глубокой основной причине, взрывы: — Живите одна! или (я): Заберу Мура и уеду! или (дочь): — Не воображайте, что я всю жизнь буду мыть у Вас посуду!<…> И все-таки не расходимся, ни у кого духу нет. И все-таки (у меня с мужем) двадцать с лишним лет совместности, и он меня — по своему — любит, но — не выносит, как я — его. В каких-то основных линиях: духовности, бескорыстности, отрешенности — мы сходимся (он прекрасный человек), но ни в воспитании, ни в жизнеустройстве, ни в жизненном темпе — все врозь. Я, когда выходила замуж, была (впрочем, отродясь) человеком сложившимся, он — нет, и вот, за эти двадцать лет непрестанного складывания, сложился—в другое, часто — неузнаваемое. Главное же различие — его общительность и общественность — и моя (волчья) уединенность. Он без газеты жить не может, я в доме и мире, где главное действующее лицо газета — жить не могу<…> Встретила я чудесного одинокого мальчика (17 лет), только что потерявшего боготворимую мать и погодка-брата. Потому и «вышла замуж», т. е. сразу заслонила собой смерть. Иначе бы — навряд ли вообще «вышла». Теперь скажу: ранний брак — пагуба. Даже со сверстником». Об этом же — в тетради Цветаевой: «…ранняя встреча с человеком из прекрасных — прекраснейшим, долженствовавшая быть дружбой. А осуществившаяся в браке. (Попросту: слишком ранний брак с слишком молодым.) И еще: «…ранний брак (как у меня) вообще катастрофа, удар на всю жизнь». Теперь она начинает жалеть, что в свое время не ушла от мужа к Род-зевичу: думала, что Сергею Яковлевичу она нужнее, а что оказалось? (Она не сомневается, что решение зависело только от нее. О том, что все было не совсем так, мы уже говорили.)
Первой от семьи откололась Аля. В феврале 1935 года. Лет до четырнадцати она боготворила мать и полностью ей подчинялась: выполняла все домашние работы, гуляла по утрам с маленьким Муром. Многие мемуаристы пишут, что Цветаева превратила дочь в домработницу. В глубине души Марина Ивановна и сама не могла не чувствовать некоторой вины перед Алей. Но что было делать? От Сергея Яковлевича — никогда никакой помощи. А ведь нужно писать стихи. И мы — читатели — за многие цветаевские шедевры, особенно чешского периода, должны поблагодарить не только их автора, но и ее верного помощника — дочь. Однако чем старше становилась Аля, чем больше в ней пробуждалась личность, тем меньше ее устраивало амплуа помощницы матери. Она хотела собственной жизни. Быть не поэтом (уже лет в 10 она перестала писать стихи), а художницей (к чему у нее были немалые способности). И, как все молодые люди, — развлекаться. Цветаева же развлечения презирала, она признавала только увлечения. Главное же — Аля все больше и больше попадала под влияние отца, она тоже считала мать «диким человеком», ничего не понимающим в современности, а по отношению к себе — тираном. Аля знает, что ее отец — тайный сотрудник советской разведки, и это придает ему в ее глазах некий романтический ореол. (О всех своих делах Сергей Яковлевич, конечно, не рассказывает даже дочери, хотя в ней, а не в Марине Ивановне, видит теперь родную душу.) В конфликтах с матерью он всегда поддерживает Алю.
После очередного скандала в доме Аля «ушла «на волю». Сергей Яковлевич сказал ей, чтобы она ни минуты больше не оставалась, и дал денег на расходы. В письме к Вере Буниной Цветаева, рассказывая о случившемся, делает, что называется, хорошую мину при плохой игре. Уверяет, что только рада уходу дочери, но между строк прочитывается материнская боль, «…нет Алиного сопротивления и осуждения, нет ее цинической лени, нет ее заломленных набекрень беретов и современных сентенций и тенденций, нет чужого, чтобы не сказать больше. Нет современной парижской улицы — в доме<..> Жить с ней уже не буду никогда. Терпела до крайности<…> Я, в конце концов — трезва: ЗА ЧТО? Моя дочь — первый человек, который меня ПРЕЗИРАЛ».
Они еще будут жить вместе, но прежней близости уже не будет никогда. Ариадна Сергеевна только после смерти Цветаевой и 16 лет лагерей и ссылок, по ее собственным словам, «дорастет до матери», поймет, что быть дочерью Гения нелегко и непросто, но это — Судьба, накладывающая определенные обязательства, которыми нельзя, нет права манкировать. И посвятит остаток жизни изданию цветаевского наследия.
* * *С 1934 года материальное положение семьи Эфрон несколько улучшается. Ведь Сергей Яковлевич теперь получает жалованье. (Есть свидетельства, что его пришлось долго уговаривать пойти на этот шаг.) Они меняют квартиру на более просторную, летом выезжают на море (четыре года не могли себе этого позволить). Однако нужда не покидает их дом. В письмах Цветаевой по-прежнему постоянные жалобы на нищету. По-прежнему каждая копейка насчету. «Мур имеет только две пары чулок, которые я починяю (какое некрасивое слово!) каждый вечер, — только две рубашки, одну пару сапог (которые всегда сохнут перед часто негорящей печкой) — а вот и уголь кончается». И в том же письме (к своей новой приятельнице Ариадне Берг): «Я нахожусь в крайней нужде и хотела бы реализовать книгу<…> которую получила вторично<…> Два тома в переплете совершенно новые<…> Я бы Вам их подарила от всего сердца, но я в такой полной нищете». Надо знать, как любила Цветаева делать подарки, какой щедрой была от природы, чтобы оценить степень ее нищеты.
Конечно, Марина Ивановна не была из тех женщин, которые и на небольшие деньги умеют организовать уют в доме и сносное питание для всей семьи. Ей в колыбель Бог положил другие таланты.
Итак, «платный агент» получал плату весьма небольшую. А зачем, собственно, было платить много? Ведь Сергей Яковлевич служил идее, меньше всего его интересовали деньги. Вопрос о том, сколько получал Эфрон, тесно связан с другим, гораздо более интересным: знала или не знала Марина Цветаева о его деятельности. Дмитрий Сеземан в своих воспоминаниях утверждает, что знала:
