Лев Квин - Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени
И вот настает день, когда подполковник Гуркин говорит мне:
— Все, старший лейтенант! Вы свое дело сделали. Спасибо. И бегите в свои прогрессивные организации. А то оттуда уже звонки. И тот рулон бумаги отдайте им, так сказать, в качестве материальной компенсации за ваше столь долгое отсутствие.
— А с КАЛОТом что?
— Готовим документы в Контрольную комиссию об его роспуске, Конечно, англичане и американцы будут вякать — не их же убивают. Но доводов и доказательств хватает, Судить будем только тех, кто пойман на месте, а организацию просто запретим. Недели через две-три, пока пройдет через бюрократическую мельницу. А вы больше там не показывайтесь. Если встретитесь на улице — лучшие друзья! И улыбки, и приглашения на чашку кофе. Запрещение исходит не от нас. Это дело других инстанций.
— Так и говорить?
— Так и говорите. А что, разве неправда?
Проходит еще два или три дня, и меня вызывают в советское посольство. К самому послу с замечательной фамилией Пушкин. Он мне нравится, этот человек на большой должности — и приветлив, и обходителен, и мил. А еще больше мне нравится его жена. Пятеро детей — и до чего же обворожительна и красива. Иногда я вижу ее в клубе советской колонии. Правда, редко. Пятеро детей — это не шутка, даже мне, сосунку, ясно.
У организаций наших — отделения и посольства — отношения не ахти. Все дело в соперничестве. Мы — часть армейского аппарата, они — дипломаты. У нас свои методы добывания информации, у них свои. И нередко случается, что наша информация оказывается на столе у высокого начальства в Москве раньше, чем посольская. И более точная. И более подробная. Посольские злятся, особенно первый советник — он как раз и отвечает за информацию. Но что поделаешь, если посольство замкнулось в своей скорлупе в переулке Байза и работает больше с телефонными аппаратами, чем с живыми людьми. А нас, как и журналистов, ноги кормят. И информаторов у нас море. И друзья, и друзья друзей, и бывшие наши солдаты-венгры, с которыми мы вместе и воевали и партизанили, и бывшие пленные — в тяжелых боевых условиях мы обошлись с ними по-доброму, и они до конца жизни поверили нам.
Что поделаешь! Таковы парадоксы нашей работы. Но не все в посольстве это понимают. Злятся, подкусывают. Правда, и нам палец в рот не клади. Подкусишь — и сам же трясешь рукой от боли. Ребята все воевавшие — оторви да брось!
Да, не все посольские нас понимают. А вот посол Пушкин понимает. И из-за этого я ему особенно симпатизирую. Конечно, тайн наших не выдаю: симпатия — одно, а производственные секреты — совсем другое. И он это понимает, не выпытывает, как иногда первый советник. Тот напустит на себя строгий вид и допрашивает сурово. Смешно! Так я его и испугался, так я ему все и выложил на стол!
Пушкин вызывал меня к себе очень редко. Поэтому сначала я удивился. Перебрал в уме прегрешения перед посольскими. С этим поругался, с тем, прости господи, выпил в ресторане.
Ничего особенного!
О таких вызовах принято сообщать начальнику.
— Идите, — говорит Гуркин. — Он меня поставил в известность.
— А зачем?
— Он и вас поставит в известность.
Ох уж эти специалисты по истории Англии!
Пушкин, как и полагается дипломату, выкладывает главное не сразу. Сначала очень вежливо и заинтересованно расспрашивает о здоровье, о том, как мне нравится венгерский климат, о планах на лето. Хотя какие могут быть планы на лето — в отпуск нас все равно не пускают.
Потом говорит:
— Ваши подопечные венгерские комсомольцы бушуют.
— Комсомольцы?
— Ну, почти. МАДИС и прочие. Требуют к себе делегацию советского комсомола.
— И правильно! Сколько можно кормить их обещаниями. Для них это будет действительно могучей поддержкой. А то уже идет болтовня: советский комсомол их в расчет не берет, они для комсомола — ноль без палочки.
— Словом, звонил Михайлов. Будет делегация. Еле удерживаюсь, чтобы не подпрыгнуть по-мальчишески.
— И сам Михайлов приедет?
— Нет, он занят. Нина Романова, тоже секретарь ЦК. Ну и с ней ряд представителей из республик. Сроком на три дня.
— Коротковат срок. Впервые — и на три дня. А когда?
— В четверг. Пятница, суббота, воскресенье.
— Через пять дней, значит. Самолетом?
— Нет, поездом. Мягкий вагон. Подарки, ну и прочее. Давайте договаривайтесь с МАДИСом, как действовать. Сценарий послезавтра ко мне — покажите только сначала Гуркину. Я тоже включусь. Делегация официальная, без посла несолидно...
И понеслись вскачь сумасшедшие пять суток. Все смешалось у меня: наша резиденция, центры прогрессивных молодежных организаций, советское посольство... Спасибо, в автомашинах отказа не было — с одного места на другое добирался мигом.
Наконец четверг. Все готово к приему дорогих гостей. Восточный вокзал Будапешта в центре. Не только в прямом, но и в переносном смысле: расцвеченные молодежные колонны, флаги, транспаранты.
Все готовы, все во главе с послом Пушкиным на своих местах. Ждем прибытия поезда.
Осталось три минуты. Две. Одна.
Наиболее нетерпеливые тянут головы вдоль путей.
Нет ничего.
Время!
Поезда нет!
Начинается легкая паника и, прежде всего, среди венгерского начальства. Железнодорожники в больших чинах устремляются к главному корпусу вокзала. Будут, видно, наяривать по телефону, по рации.
А поезда все нет!
Уже десять минут прошло. Что случилось?
Бегут обратно, задыхаются:
— Непредусмотренная остановка. На маленьком соседнем полустанке. Уже вышел, сейчас будет здесь.
— Авария?
— Нет, нет, все в порядке.
И вот уже вдалеке появляется паровоз. На передней площадке большой портрет товарища Сталина утопает в цветах.
Ближе, ближе...
Свод вокзала сотрясается от криков: «Эльен! Эльен!» — «Ура!»
Паровоз остановился, устало попыхивая.
Высокие чины, венгры и наши, впереди с послом Советского Союза устремляются к мягкому вагону, дверь которого, ко всеобщему недоумению, закрыта.
И тут опять возникает легкая паника, очень быстро переходящая в тяжелую.
В пятом вагоне никого нет!
И вообще во всем поезде нет ни одного члена комсомольской делегации.
Что такое? Куда пропали? Ведь точно известно, что в Ньередьхазе, недалеко от границы, их торжественно встретили, в Дебрецене, в Сольноке.
Ползут страшные слухи. Похитили делегацию!
Но вскоре выясняется: никто не похищал, вышли они все совершенно добровольно. Поезд остановился на полустанке. Там венгерские колонны со знаменами, с портретами, разукрашенные автомобили. Встретили комсомольцев, поднесли хлеб-соль, расцеловали и, подняв на руки, понесли к автомобилям со всеми вещами и подарками.
И поехали в город. Колонны с оркестром тронулись вслед.
Никто на вокзале ничего не понимает.
Кто встретил? Какие колонны?
Представители венгерских партийных органов спешат почти бегом к руководителям МАДИСа. Те — ко мне. Гуркин — ко мне. Пушкин — ко мне.
У всех лица такие, хоть удирай от них.
А я и сам ровным счетом ничего не понимаю. Как это так? Была делегация и исчезла, испарилась...
Работники венгерской безопасности оказались расторопнее всех.
Делегацию нашего комсомола дожидались на полустанке в большом числе старые, не очень старые, юные и совсем молоденькие представители КАЛОТа.
Машинист, их человек, по предварительной договоренности сделал непредусмотренную остановку в пути.
Нина Романова и прочие высокие чины комсомолии решили — и их вполне можно понять! — что это и есть большая встреча с венгерской молодежью, и, сопровождаемые восторженными здравицами в честь советско-венгерской дружбы, уехали кортежем машин.
Первым пришел в себя подполковник Гуркин:
— Где они теперь?
— В главном помещении КАЛОТа на площади Кальвина. Там идет митинг дружбы, а затем предусмотрен торжественный обед с грандиозным цыганским оркестром с тремя примашами-скрипачами...
Не буду описывать, как отбивали у КАЛОТчан похищенную делегацию, как возмущался, не переставая расточать сладкие улыбки, патер Керкаи: «А мы разве не за дружбу с Советским Союзом?» Как позднее в посольстве рыдала в голос Нина Романова, узнав, в какой просак попала не по своей вине.
А назавтра вышла газета КАЛОТа под аншлагом «Молодые католики за вечную дружбу с советской молодежью. Делегация комсомола у нас в гостях». И десятки фотографий в тексте: торжественная встреча, объятия, поцелуи, взаимные клятвы, хороводы, пляски...
Подполковник Гуркин полистал газету, которую я ему доставил еще сырой прямо из типографии в семь часов утра, и сказал неспешно, спокойно, в присущей ему манере:
— Ай да Керкаи, ай да иезуитская лиса! Переиграл, святой черт! Теперь о том, чтобы их запретить, нечего и думать. По крайней мере, полгода... Считай, второй твой промах — ты вызван на ковер.
