Василий Немирович-Данченко - Святые Горы
— Вот и гостиница наша! — ввел меня монах спутник во двор большого дома. — А вот и отец гостинник Иоанн. Богомольцы — господа благородные! — отрекомендовал нас инок, передавая с рук на руки.
— У нас комнаты хорошие, просторные! — таял гостинник. Даже которые простые богомольцы и тем всячески представляет монастырь льготы… А для ипостасных господ мы по две келии отводим и постель даем… Сегодня вот только постели вам не будет. Тут одна боголюбивая харьковская помещица с сыном приехала — все под себя взяла. Вы уже потруждайтесь на диванчике. По простоте. По монашескому чину.
— Все равно нам.
— Из окошек у вас местоположение… На Донец выходят. Ежели — и отворить можно, для воздуха.
— Клопов-то, клопов! — брезгливо заметил мой спутник.
— Клопы? Клопы у нас есть и сколько угодно! — успокоил нас инок. — Действительно, этот зверь к нашей обители очень привержен… Но от него и пользы немало… для умерщвления плоти и для бодрствования!
Гостинник — очень бойкий и юркий монах, глаза которого обладали замечательною способностью в одно и то же мгновение перебегать по лицам богомольцев, по их багажу, по стенам келий. Говорит с вами и в то же время рукою машет в окно послушнику.
— Коли вам что потребуется — вот он вам послужит. Потрудись, брат Афанасий, для господ.
— Не благословите ли нас самоварчиком?
— Отчего же, можно! — И гостинник юркнул в дверь келий.
Комната была неказистая, но просторная — за окнами Донец и обступившие его рощи, залитые таким лунным светом, что при нем легко можно было читать книгу. Листья ясеней серебрились, в каждой струйке реки отражался месяц. Точно расплавленное серебро текло там, внизу, под нашими окнами. Майские жуки шуршали в воздухе и сослепу чмокались в стекла. Теплынь, красота, благодать!
— Соседка ваша, боголюбивая харьковская помещица, посылает вам для души… — И гостинник подал брошюру с какою-то проповедью.
— Кто она такая?
— Благочестивая госпожа… Десятый год вдовствует — обителям благотворит… Ишь, кровопивец! — И гостинник по пути сделал перстом крест из доверчивого клопа, неосторожно выползшего на стену. — У нее сын есть, семнадцати лет, и поверите ли, так она его в чистоте и непорочности соблюла, что он и доселе спит с нею вместе. Одна дочь ее в инокинях. Ангельский чин сподобилась приять. И посейчас она с сыном, став на молитву в девять часов, творит оную. А в двенадцать часов ночи пойдет в собор на утреню.
— Неужели у вас утреня так рано?
— В полночь, ровно! егда апостол Петр Христа отрекся. В четыре часа ранняя обедня. Колокол вас разбудит. В девять часов обедня поздняя, а в двенадцать — милости просим от нашей скудости отведать в трапезную. Мы всегда обедаем в полдень. Завтра полагается рыба — своя, свежая, из Донца. В пять часов — вечерня. У нас богослужение истое… Певчие хорошие. Из Петербурга один сановник приезжал, как «Свете тихий» запели — восплакал. Очень уже в нем дух вознесся от нашего пения. Клир сладкогласный — у нас даже певец есть, говорят, из театра.
— Это как?
— А по слабости своей и по наущению диаволю — ахтером был. Но ныне исправился — хороший монах стал. Находит на него — по горам светские канты воспевает, ну мы его смиряем тогда. Навоз посылаем возить, ибо не подобает иноку!..
— Молитвами святых, отец!.. — Послышалось у дверей.
— Помилуй нас, Боже! — ответил гостинник, и послушник внес самовар в комнату.
Во дворе обители. Трапезная. Чайная
Мне не спалось. Лягушечий концерт и соловьиные песни донимали до измору. Я вышел во двор гостиницы. Здание ее образовало правильный четырехугольник в два этажа, один фасад его — общие комнаты для простых богомольцев, деревянный, на каменных столбах, остальные три — кирпичные, прекрасно выстроенные. К Донцу выходили отдельные номера, к задней стене примыкала столовая и чайная для крестьян. Двор был ярко освещен луною, от стен падала тень. Слышался храп оттуда, подхожу — масса богомольцев прямо на дворе расположилась вповалку. Котомки под головы. Должно быть, в общих комнатах душно стало… Издали — точно груды тряпья навалены; только подойдя, замечаешь, что из-под этих груд выбиваются руки и лица с широко открытыми ртами. Дышат вовсю здоровенные груди. Псы тут же свернулись калачиками и повизгивают во сне. Большинство этих богомольцев с Дону пришло пешком. У иных посещение обители обратилось в страсть. Как весною потянет, так и снимаются с места. Идут сырыми понизями, иной раз по колена в воде разливов. Не дождутся даже, когда спадут они. Случается, что у такой партии богомольцев гроша за душой нет, но в селах по пути их кормят и поят. Этнографу я посоветовал бы провести лето в обители, здесь он может изучить все типы южнорусского крестьянства. Каждый уголок Украины и Новороссии посылает сюда своих представителей. Тут и обожженные солнцем греки из Крыма, и колонисты-болгары, разжиревшие на льготных русских угодьях, и медлительные хохлы, и станичники, и русские кацапы, гнездами засевшие по Украине. Случаются даже и цыгане, хотя трудно сказать, что гонит их сюда, в пеструю массу обычных посетителей монастыря. Богомольцев кормит обитель за свой счет. Им полагается — кулеш, щи и каша ячная, которые готовят на особой кухне монахи. Щи, разумеется, без мяса, а каша без масла, изредка только конопляным мажут. «Для блеска», как выразился один монах-юморист. Едят раз в день на иноческий кошт, в остальное время — хочешь бери втридорога или в лавках монастыря, или в арендуемых у обители магазинах. Во дворе — целые ряды торговок сидят с разными немудреными яствами; у них богомольцы скупают все. Торговки эти монастырю платят не деньгами, а служат, чем Бог послал.
Самая трапезная для богомольцев отдельно от монастырской. Длинная, громадная столовая содержится весьма нечисто. «Божий зверь», как говорят иноки, то есть таракан, чувствует себя здесь полным хозяином. На кухне в трех котлах помещается 120 ведер щей, часто и этого впрочем не хватает. Котлы эти привели бы в неистовый восторг Петра Петровича Петуха; их работали по специальному заказу; в одном, самом большом, варится 70 ведер, в двух других — по 25.
— Кладязи Авраамовы! — заметил монах, показывая мне кухню.
— Почему же Авраамовы?
— Да люди тогда, сказывают, больше были и исторические доказательства есть на то; каков, например, должен быть осел, если одною челюстью оного Самсон перебил столько народу?
Квасная для богомольцев отдельно. Бочки — целые дома. В столовой буфет каменный, за ним старик-монах, подслеповатый ворчун.
Кроме этой столовой, монастырь выстроил для богомольцев чайную. Такая же громадная казарма, поддерживаемая двумя рядами столбов. Обитель дает от себя только посуду и кипяток, за буфетом опять монах.
— Мы тут мирволим рабам Божьим.
— Как же это?
— Чиновницы, которые есть, сажаем отдельно — по сословиям: кесареви кесарево воздаем. Вон за тот стол чиновниц, за этот которые попроще, а в самом углу, уж если настоящие господа пожелают.
Чайная рассчитана на 350 человек, кипяток готовится в двух кубах на 40 и на 50 ведер.
И это все обитель создала в тридцать лет существования, ничем на торгуя и ничего не производя. Придешь невольно к убеждению, что на Руси у нас устройство монастырей самое выгодное промышленное предприятие.
В Соловках положение богомольца гораздо лучше. Ему идет и уха, и рыбы вволю, и хлеб белый! Там они наедаются до отвала. Святогорье — экономит и дает в обрез, хотя зачастую богомолец, несмотря на свои рваные лохмотья и истощавший вид, жертвует в пользу обители по нескольку сот рублей.
— Вон он, оборванец какой, — показывал нам служитель гостиницы одного богомольца, к которому подойти нельзя было. Свинья свиньей! А вчера пришел и на обитель восемьсот рублей пожертвовал. Вот и поймите его, каков он. Иные из них, побогаче, нарочно нищими одеваются, по обету… Идет — подаяние собирает, тем и кормится; а в лохмотьях-то у него сотни зашиты… Тут, в одной обители, какое дело было! Станичник, казак, пришел и тысячу рублей пожертвовал. Свои-то знали его, диву дались, откуда у него благодать такая. Ну он только молчит, ни слова. Потом уже оказалось. Это он, казачишка-то, полагая Господу Богу угодное сделать, ограбил по дороге госпожу одну и деньги эти целиком в обитель, ни единой копейки на себя не истратил. Вот у них какое понятие. Усердия много, но и невежество притом самое неистовое. Необузданность в них эта самая торжествует.
— Что ж потом с этим казаком было? — заинтересовались мы.
— Бог, ради обители, все же его вызволил из беды. Госпожа его простила и деньги в обители оставила.
Усердие богомольцев вне всяких сравнений. Хохлушки, например, ночью выходят из келий женского отделения во двор и тут целые часы простаивают, коленопреклоненные на громадных булыжниках, и молятся. Несколько попалось и мне.
