Владимир Варшавский - Незамеченное поколение
Три стихии делили между собою жизнь, расстилавшуюся перед юношами: за ними навсегда разрушенное прошедшее, перед ними заря безграничного небосклона, первые лучи будущего, и между этих двух миров нечто, подобное океану, отделяющему старый «материк от Америки; не знаю что-то неопределенное и зыбкое, море тинистое и грозящее кораблекрушениями, по временам переплываемое далеким белым парусом или кораблем с тяжелым ходом; настоящий век, наш век одним словом, который отделяет прошедшее от будущего, который ни то, ни другое и походит на то и другое вместе, где на каждом шагу недоумеваешь, идешь ли по семенам или по праху.
И им оставалось только настоящее, дух века, ангел сумерек, не день и не ночь; они нашли его сидящим на мешке с костями, закутанным в плащ себялюбия и дрожащим от холода. Смертная мука закралась к ним в душу при взгляде на это видение, полумумию и полупрах; они подошли к нему, как путешественник, которому показывают в Страсбурге дочь старого графа Саарвердена, бальзамированную, в гробу, в венчальном наряде. Страшен этот ребяческий скелет, ибо на худых и бледных пальцах его обручальное кольцо, а голова распадается прахом посреди цветов.
О, народы будущих веков! когда в жаркий летний день склонитесь вы над плугом на зеленом лугу отчизны, когда под лучами яркого, чистого солнца земля, щедрая мать, будет улыбаться в своем утреннем наряде земледельцу; когда, отирая с мирного чела священный пот, вы будете покоить взгляд на беспредельном небосклоне и вспомните о нас, которых уже не будет более, — скажите себе, что дорого купили мы вам будущий покой; пожалейте нас больше, чем всех ваших предков. У них было много горя, которое делало их достойными сострадания; у нас не было того, что их утешало».
В. Варшавский
Глава первая
Судьбу этого поколения можно понять, только вспомнив настроения первых лет эмиграции. За рубежом в то время оказалась значительная часть верхнего слоя русского общества: писатели, философы, богословы, поэты, профессора, художники и артисты; бывшая знать, чиновники, офицеры, «земско-городские» деятели и люди либеральных профессий; наконец остатки «ордена русской интеллигенции»: не многочисленные, но активные группы кадетов, эсеров и меньшевиков. Они издавали главные эмигрантские газеты и журналы и их публицистика и дискуссии занимали авансцену эмигрантской общественной жизни. Но, по-настоящему, эти остатки демократической и социалистической интеллигенции не имели влияния и были окружены враждой огромного большинства эмигрантов.
Вражда эта была основана на убеждении, что интеллигенция «сделала» революцию и, поэтому, несет ответственность за все ее ужасы и разрушения. В революции проявилось настоящее лицо интеллигенции, угадываемое прежде лишь немногими. Теперь это стало ясно: все было предсказано Достоевским. Схема напрашивалась сама собой. Большевизм это победа «бесов», победа той части интеллигенции, которую вел и олицетворял Петр Верховенский. Правда, другая часть интеллигенции, либеральная, прекраснодушная и болтливая, как Степан Трофимович, сама стала жертвой большевизма. Но это по ее собственной вине, так как именно интеллигентская маниловщина привела к победе большевиков. Вспоминали не только «Бесов», но и «Подростка», предсказание Версилова о том, «как кончатся современные государства»:
«Я думаю, что все это произойдет как-нибудь чрезвычайно ординарно, — проговорил он раз. — Просто-напросто, все государства, несмотря на все балансы в бюджетах и на «отсутствие дефицитов», un beau matin (в одно прекрасное утро) запутаются окончательно, и все до единого пожелают не заплатить, чтоб всем до единого обновиться во всеобщем банкротстве. Между тем, весь консервативный элемент всего мира сему воспротивится, ибо он-то и будет акционером и кредитором, и банкротства допустить не захочет. Тогда, разумеется, начнется, так сказать, всеобщее окисление: прибудет много жида, и начнется жидовское царство».
Тут обычно цитату обрывали, дальнейшие слова Версилова о «восстании нищих» не приводились и таким образом оставалось впечатление, что революция ведет к «жидовскому царству».
Как и в старом черносотенстве, ненависть к интеллигенции соединилась у правых эмигрантов с ненавистью к евреям, всегда помогавшим делать революцию. Образы интеллигента и еврея сливались в представлении о мировом иудео-масонском заговоре, приведшем к разрушению и гибели царской и православной России. При этом забывали, что «орден русской интеллигенции» сложился еще задолго до того, как в него начали вступать первые выходцы из гетто.
Не хотели простить даже «кающихся интеллигентов». Среди русских студентов в Праге случалось слышать разговоры, что первого, кого нужно повесить по возвращении в Россию, — это Петра Струве. Крайним проявлением этой ненависти к «левой» интеллигенции явилось покушение на Милюкова в Берлине в 1922 г. Жертвой покушения стал не сам Милюков, а заслонивший его В. Набоков. Об этом идиотически бессмысленном и отвратительном преступлении сын убитого, писатель В. В. Набоков-Сирин) говорит в своей автобиографической повести «Другие берега»: «Мой отец заслонил Милюкова от пуль двух темных негодяев, и, пока боксовым ударом сбивал о ног одного из них, был другим смертельно ранен в спину».
Обвинения против интеллигенции выдвигались не только правыми и черносотенцами, но и людьми, принадлежавшими прежде к тем умеренно либеральным кругам образованного русского общества, которые в управлении, в судах, в земстве, в школе и во всех либеральных профессиях вели в России всю созидательную культурную работу. Начавшийся еще прежде отход этих кругов от идеалов радикальной интеллигенции был ускорен разочарованием в революции, со всеми своими требованиями конституции и гарантий неприкосновенности личности, приведшей не к установлению государственного строя вроде английского, а к победе большевиков.
Этому отходу способствовал и рост религиозных настроений. Русское религиозно-философское возрождение начала века продолжалось в эмиграции, приобретя здесь, может быть, даже большую способность вербовать души людей. Измученным бездомным изгнанникам, видевшим гибель всего дорогого, всего составлявшего смысл жизни, нужна была опора в чем-то большем, чем смерть, и они обращались к православной церкви, как к вечной и неразрушимой святыне потерянной страны отцов.
Материалистические идеи интеллигенции отталкивали этих людей не только сами по себе, но еще больше из-за тех страшных последствий, к каким привела пропаганда этих идей среди темного малограмотного народа. Интеллигенция, конечно, не хотела всех ужасов большевизма и, тем не менее, несет за них ответственность, так как своею проповедью материализма и безбожья разрушила религиозную веру, на которой держались все нравственные убеждения народа. В этом разрушении идеала «Святой Руси» видели объяснение чудовищности преступлений, совершенных народом в революции.
Но главное — остатки радикальной интеллигенции не имели в эмиграции поддержки учащейся молодежи, героизмом и энтузиазмом которой всегда держался весь пафос Освободительного движения. Уход молодежи из «ордена» начался, когда гражданская война калейдоскопически все переставила на сцене русской исторической драмы и по-новому распределила роли… «Правое» перестало быть символом зла, реакции и деспотизма. По сравнению с большевистским террором старый режим стал казаться царством свободы, права и человечности. «Левое» же соединялось теперь с горечью воспоминаний о проявившейся в революции исторической несостоятельности интеллигенции, доведшей до того, что большевики смогли захватить власть. Когда же на окраинах началась вооруженная борьба, часть демократической интеллигенции все еще пыталась «сосуществовать» с советской системой, выдвинув формулу «ни Ленин, ни Колчак». «Орден» больше не был окружен славой героической освободительной борьбы. Эта слава перешла к Белому движению.[1] Никакой пропаганды Корнилов и Алексеев не вели. Героизм не проповедуется, а заражает примером. Мистический призыв отдать свою жизнь в борьбе за правду ведет теперь «русских мальчиков» уже не в ряды «ордена», а на Дон. «За словом: долг напишут слово: «Дон».
Перечитывая «Братьев Карамазовых», чувствуешь, что, став взрослым, Коля Красоткин обязательно записался бы в социалисты, а живи он на полвека позже, так же обязательно пошел бы в Белую Армию. Пошел бы в Белую Армию и Алеша Карамазов, который по замыслу Достоевского должен был стать террористом.
В годы гражданской войны слово «студент» перестает быть синонимом «революционера» и «внутреннего врага». Вместе с юнкерами студенты защищали Временное Правительство и шли в Ледяном походе, с тем же сознанием участия в жертвенном и священном подвиге, с каким в прежние годы работали бы в революционном подпольи. О русских студентах и гимназистах в гражданской войне рассказывает Р. Б. Гуль в романе «Конь Рыжий». Герой его, молодой офицер из студентов, демократ по убеждению, пробирается на Дон, чтобы принять участие в трагической эпопее Добровольческой армии.
