Владимир Варшавский - Незамеченное поколение
Интересна попытка автора охарактеризовать роль поколения эмигрантских сыновей, сыгранную ими во время Второй мировой войны. Автор широко использовал материалы «Содружества резервистов французской армии», которое опубликовало списки русских по происхождению солдат французской армии, убитых на войне, из которых многие посмертно были награждены орденами и отмечены в приказах по армии. Сведения об этих русских по происхождению были собраны князем H. Н. Оболенским. Поэт по призванию, Оболенский во время войны служил офицером в одном из французских маршевых полков инострайных добровольцев, и он был автором стихов, в которых запечатлен «тургеневский» образ умирающего эмигранта-солдата:
И вот несут, глаза в тумане,
И в липкой глине сапоги,
А в левом боковом кармане
Страницы Тютчева в крови.
Большинство эмигрантских сыновей, вступивших во Французскую армию, верили в то, что «служа Франции», ставшей для них второй родиной, они в то же время «служили и чести русского имени». Кроме сведений, собранных Оболенским для «Содружества резервистов французской армии», Варшавский воспользовался и сведениями о русских, погибших в борьбе с немцами, опубликованными в «Информационном бюллетене содружества русских добровольцев, партизан и участников сопротивления в Западной Европе». В нем было опубликовано письмо вице-адмирала Иванова Тринадцатого, бывшего командиром «Рюрика» в Порт-Артурском бою русской эскадры. Среди погибших участников французского движения сопротивления вице-адмирал упоминает своего сына.
Участие во Второй мировой войне приняли эмигрантские сыновья разных политических взглядов — от участников «Нового града» до молодых монархистов-демократов, объединявшихся вокруг «Русского временника». Были среди них рядовые герои, сражавшиеся в регулярных войсках французской армии, были и подпольные борцы так называемого «Резистанса», принявшие мученническую смерть в немецком застенке.
Труден и порой трагичен был путь, пройденный эмигрантскими сыновьями от бунта против духовного наследства русской интеллигенции до сделанного ими открытия, что свобода и человеческая личность являются нетленными ценностями человеческой культуры.
Не легка была и задача, поставленная себе Варшавским в «опыте рассуждения» об эмигрантских сыновьях. Может быть, автору и не удалось разрешить всех вопросов, мучивших его поколение. Но он собрал и осветил такой богатый материал о духовной жизни этого поколения, который каждому читателю даст возможность не только «заметить» это поколение, но и проникнуться сочувствием к его духовным поискам.
Издательство имени ЧеховаОт автора
В 1951 г., в Казабланке, в День русской культуры, Н. Ульянов произнес речь, во многих отношениях замечательную, взволнованную и страстную, обращенную к эмиграции с пророческим предупреждением. Речь эта затем была напечатана в 28-й книге «Нового журнала». Выступление Н. Ульянова представляется мне чрезвычайно важным. Соглашаясь с ним в главном, я все-таки чувствую, что не все его утверждения я могу принять. Так он говорит:
«…племя, возросшее в изгнании, не выдвинуло ни одного имени, ни одного громкого дела.
Алданова нельзя приводить в пример; он начал печататься еще в России и уехал оттуда сложившимся писателем. Даже такие, как Р. Б. Гуль и H. Н. Берберова, не успевшие на родине напечатать ни одной строчки, получили свою литературную зарядку в старой писательской среде Петербурга и Москвы. Всех их должно отнести к дореволюционному поколению».
Тут мне хотелось бы возразить без всякого, впрочем, полемического задора. Повесть «эмигрантских сыновей» — повесть слишком грустная. Судьба не послала им удачи, не дала возможности проявить себя в каком-нибудь большом, человеческом начинании. Они были обречены стать людьми гораздо более лишними, чем все «лишние люди» русского прошлого. Но все-таки, неужели действительно ни одного имени, ни одного громкого дела? Ульянов не назвал даже Набокова-Сирина, литературная гениальность которого, казалось бы, дает ему право на некоторую известность. Не упомянул Ульянов и Бориса Вильде и Анатолия Левицкого, героев так называемого «дела Музея Человека». А уж это ли не «громкое дело»?
Ульянов — Ди-Пи, и не его вина, что в той эмигрантской среде, куда он попал, никто не мог ему рассказать о судьбе целого поколения молодых апатридов, прошедших в изгнании страшную школу одиночества, нищеты и отверженности и все-таки в условиях необычайно трудных пытавшихся быть русскими интеллигентами. Как могло случиться, что зарубежная Россия о них ничего не знает? Действительно ли они ничего не свершили ни в одной области творческого, человеческого действия? Так ли это? Правда ли? Предлагаемая книга пытается дать ответ на эти вопросы.
Это не исторический очерк. Такой очерк был бы невозможен из-за полного отсутствия подготовительных работ. История этого поколения вряд ли вообще когда-либо будет написана. Скорее, это опыт рассуждения о судьбе «эмигрантских сыновей», особенно тех из них, кто при более благоприятных условиях МОГЛИ бы стать продолжателями «ордена русской интеллигенции».
Многих погибших представителей этого поколения я знал лично. Н0‘ не только чувство нравственного долга напомнить об их жизни и мученической смерти побудило меня писать эту книгу. Мне всегда казалось, что в кругу этих людей, в их разговорах и поступках еще чувствовался последний слабый отблеск навсегда, быть может, исчезнувшего вдохновения «русской идеи».
Каков возраст этих людей?
Большинство из них родилось в первом десятилетии века. Они успели получить в России только начальное воспитание и попали в эмиграцию недоучившимися подростками. Старшие из них прошли в рядах Добровольческой армии страшный опыт Гражданской войны. Большинство же покинуло родину почти детьми.
Они еще помнят Россию и на чужбине чувствуют себя изгнанниками. В этом их отличие от последующих эмигрантских поколений. Но воспоминаний о России у них слишком мало, чтобы ими можно было жить. В этом их отличие от поколений старших. Зато есть в их судьбе сходство с судьбой всех «лишних людей» русского прошлого и всех «потерянных» поколений Европы и Америки.
В своих незабываемых воспоминаниях Аполлон Григорьев говорит: «То, что веяло тогда над всем, то, что встретило меня при самом входе моем в мир, мне никогда, конечно, не высказать так, как высказал это высокодаровитый и пламенный Мюссе в «Confession d’un enfant du siöcle». Напомню вам это удивительное место, которым я заключу очерк преддверия моих впечатлений».
В изображении Мюссе участь поколения двадцатых годов прошлого века так разительно напоминает почти во всем участь эмигрантских сыновей, что, по. примеру Аполлона Григорьева, я тоже захотел воспользоваться патетическим рассказом Мюссе в качестве введения к моей книге.
Художественные и публицистические произведения эмигрантских сыновей почти совсем неизвестны. Чтобы показать, на чем основаны мои выводы, я должен был все время опираться на цитаты. Эти многочисленные цитаты необходимы. Читателю, незнакомому с литературой «молодых», они дадут возможность составить себе понятие о чувствах и идеях этого поколения, но они очень отяжеляют изложение. Слова «пламенного Мюссе» помогут, мне думается, при этом трудном чтении, как руководящая мелодия и как набросок обстановки. Вот эти слова в чудесном переводе Аполлона Григорьева:
«Во время войн империи, в то время, как мужья и братья были в Германии, тревожные матери произвели на свет поколение горячее, бледное, нервное. Зачатые в промежутки битв, воспитанные в училищах под барабанный бой, тысячи детей мрачно озирали друг друга, пробуя свои слабые мускулы. По временам являлись к ним покрытые кровью отцы, подымали их к залитой золотом груди, потом слагали на землю это бремя и снова садились на коней.
Но война окончилась; Кесарь умер на далеком острове.
Тогда на развалинах старого мира села тревожная юность. Все эти дети были капли горячей крови, напоившей землю: они родились среди битв. В голове у них был целый мир; они глядели на землю, на небо, на улицы и на дороги, — все было пусто, и только приходские колокола гудели в отдалении.
Три стихии делили между собою жизнь, расстилавшуюся перед юношами: за ними навсегда разрушенное прошедшее, перед ними заря безграничного небосклона, первые лучи будущего, и между этих двух миров нечто, подобное океану, отделяющему старый «материк от Америки; не знаю что-то неопределенное и зыбкое, море тинистое и грозящее кораблекрушениями, по временам переплываемое далеким белым парусом или кораблем с тяжелым ходом; настоящий век, наш век одним словом, который отделяет прошедшее от будущего, который ни то, ни другое и походит на то и другое вместе, где на каждом шагу недоумеваешь, идешь ли по семенам или по праху.
