Александр Ливергант - Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей
Но удовлетворить меня полностью «Копи царя Соломона» не могли: ответ, который в них заключался, был неверным. Ключ к замку немного не подходил. Другое дело Гагул: разве не поджидала она меня в моих снах каждую ночь в проходе у комода? Да и сейчас, когда я болен или устал, она продолжает меня ждать — хотя теперь колдунья облачена в теологические одежды Отчаянья и говорит словами Спенсера {872}:
Чем больше жизнь — тем больше грех;
Чем больше грех ― тем горше наказанье.
Да, Гагул осталась в моем воображении навсегда, а вот Куотермен и Кертис — не были ли они даже для меня, десятилетнего, слишком уж хороши, слишком непогрешимы? То были люди такой непреклонной прямоты и твердости (свою ошибку они готовы были признать, только чтобы доказать, что способны ее исправить), что мятежная душа ребенка не могла долгое время усидеть на этих монументальных плечах. Ведь ребенок, в конце концов, совсем неплохо разбирается в том, что происходит, — если чего ему не хватает, так это отношения к происходящему. Он прекрасно себе представляет, что такое трусость, стыд, обман, разочарование. Когда прижатый к скале, обливающийся кровью от десятка ран сэр Генри Кертис отважно сражается с полчищами твала, не выглядит ли его героизм несколько преувеличенным? Герои Хаггарда сродни платоническим идеям: в жизни — той, какую только начинает познавать молодой человек, — им нет места.
Когда же (мне тогда было, наверно, лет четырнадцать) я снял с полки «Миланскую гадюку» мисс Марджори Боуэн {873}, будущее мое — не знаю, на счастье или на беду — прояснилось. С этого дня я начал писать. Все остальные варианты будущего исчезли: потенциальному чиновнику, университетскому преподавателю, клерку пришлось искать другие инкарнации. Многочисленными подражаниями великолепного романа мисс Боуэн, историями, действие которых происходило либо в Италии шестнадцатого века, либо в Англии двенадцатого и которые отличались неслыханной жестокостью и отчаянным романтизмом, в мгновение ока заполнились мои школьные тетради. Казалось, об этом времени я буду писать всю оставшуюся жизнь.
Почему? На первый взгляд «Миланская гадюка» — не более чем история войны между Джан Галеаццо Висконти герцогом Миланским и Мастино делла Скала герцогом Веронским, рассказанная с энергией, изобретательностью и поразительным чувством стиля. Почему эта история проникла мне в душу, разукрасила и объяснила ужасный мир каменных лестниц и беспокойных спален закрытой школы? В нашем мире нет смысла мечтать о том, что станешь сэром Генри Кертисом; что же касается делла Скала, отказавшегося, в конце концов, от честности, которая никогда не окупается, предавшего своих друзей и умершего обесчещенным, ибо даже его предательство не увенчалось успехом, — то ребенку легче скрыться под его маской. Что же до Висконти, бесстрастного красавца, злого гения, то я много раз видел, как он проходит мимо в праздничном, пропахшем нафталином черном костюме. Звали его Картер. Он сеял ужас на расстоянии, словно снежная туча, сгустившаяся над только что вспаханным полем. Добро лишь раз нашло свое идеальное воплощение в человеческом теле, и больше это не повторится никогда; зло же найдет в него путь всегда. Человеческая природа не черно-белая, а черно-серая. Все это я вычитал в «Миланской гадюке» и, осмотревшись по сторонам, увидел, что все обстоит именно так.
Обнаружил я в книге и еще одну тему. В конце «Миланской гадюки» есть превосходная сцена, тот, кто прочитал роман, ее не забудет: все враги повержены, делла Скала мертв, Феррара, Верона, Наварра, Мантуя пали, то и дело появляются гонцы с донесениями о новых победах, весь мир снаружи рушится, а Висконти сидит, шутит и пьет вино, разглядывая его на свет. Я не слишком интересовался античностью, иначе бы, наверно, обнаружил, что мисс Боуэн позаимствовала у древних ощущение рока, скрывающегося даже за самым громким успехом, чувство, что маятник вот-вот качнется в другую сторону. И это тоже было мне понятно — обреченные, если посмотреть вокруг, встречались на каждом шагу: чемпион по бегу, который в один прекрасный день рухнет на финише; директор школы, который за сорок ужасных, одинаковых лет растеряет всю свою власть; ученый… Поэтому когда успех, пусть и самый незначительный, коснется и тебя, остается только молиться, чтобы неудача не шла слишком долго по его следам.
Четырнадцать лет ты прожил в диких, непролазных джунглях без карты, — теперь же, когда тропинки в джунглях наметились, ничего не остается, как по ним идти. Однако желание писать мисс Боуэн внушила мне главным образом своей энергией. Ее нельзя было читать, не поверив, что писать значит жить и радоваться жизни, а когда ты понимал, что это ошибка, было уже поздно: первую книгу ведь любишь всегда. Как бы то ни было, это ей я обязан основной схемой своих книг — в дальнейшем религия объяснила мне эту схему иначе, но схема, как таковая, была: высшее зло шагает по миру там, где высшему добру не пройти больше никогда, и только маятник гарантирует, что, в конечном итоге, справедливость восторжествует. Человек никогда не бывает доволен, и мне часто хотелось, чтобы единственной книгой, к которой потянулась моя детская рука, была «Копи царя Соломона» и чтобы будущее, которое я снял с книжной полки в детской, было оторванной от мира, душной комнаткой в Сьерра-Леоне, двенадцатью инспекционными поездками по зараженным малярией районам, и, в довершение всего, гемоглобинурийной лихорадкой, свалившей меня, когда нависла угроза отставки. Какой смысл желать? Книги всегда рядом, они поселяют в нас смятение, и теперь наши дети, в свою очередь, снимают с полки свое будущее и листают его страницы. В своем стихотворении «Жерминаль» АЕ {874} писал:
В древних тенях и сумерках,
Где детство бродило,
Горе мира рождалось.
Зрела героев сила.
Иисуса Христа могила. [299]
Уистен Хью Оден {875}
О чтении
Книга — зеркало; если в него смотрится осел, вы не увидите в нем апостола.
Георг Кристоф Лихтенберг {876}Хорошо читает лишь тот, кто читает с определенной целью. Ради того, например, чтобы добиться власти. Или же из ненависти к автору.
Поль ВалериИнтересы писателя и интересы его читателей никогда не совпадают; если же по случайности совпадут, то это редкая удача.
В отношении писателя большинство читателей придерживаются двойного стандарта. Они могут ему изменять, сколько им захочется, он же должен оставаться им верен всегда.
Читать значит переводить, ибо не бывает двух людей, чей опыт бы совпадал полностью. Плохой писатель сродни плохому переводчику, он воспринимает буквально то, что следует понимать фигурально, и воспринимает фигурально то, что следует понимать буквально. Для того чтобы научиться читать, знания — вещь сама по себе ценная — менее важны, чем чутье; некоторые великие ученые были плохими переводчиками.
Мы часто извлекаем из книги вовсе не тот смысл, какой вкладывал в нее автор, однако происходит это лишь в том случае (я имею в виду взрослого читателя, а не ребенка), если мы делаем это сознательно.
Большинство из нас, читая, уподобляются тем мальчишкам, что подрисовывают усы девицам на рекламных изображениях.
Литературная значимость книги проявляется, среди прочего, в том, что прочесть ее можно по-разному. Порнографический же роман лишен литературной ценности по той причине, что, если попытаться воспринять его не как сексуальный возбудитель, а как, скажем, психологическое описание сексуальных фантазий автора, он наскучит, и очень быстро.
Хотя всякое литературное произведение имеет не одно, а несколько прочтений, число этих прочтений ограничено и может быть выстроено в иерархическом порядке: одни прочтения, несомненно, «вернее» других, какие-то сомнительны, какие-то ложны, а некоторые, вроде чтения романа с конца, откровенно абсурдны. Вот почему для жизни на необитаемом острове хороший словарь предпочтительнее литературного шедевра, ведь по отношению к своим читателям словарь абсолютно пассивен и может, стало быть, иметь сколько угодно прочтений.
Невозможно читать писателя неизвестного так же, как писателя именитого. Читая нового автора, мы отмечаем либо только ею достоинства, либо только его недостатки, и даже если видим и достоинства и недостатки, мы не в состоянии установить между ними связь. Когда же речь идет об именитом авторе, мы не получим удовольствие от его мастерства, не отметив и его слабые стороны. Больше того, именитого автора мы никогда не судим только с эстетических позиций. Помимо литературных достоинств его новая книга имеет для нас еще и исторический интерес, ибо это — поступок человека, который давно привлекает наше внимание. Для нас он не только поэт или прозаик; он вдобавок еще и действующее лицо в нашей биографии.
