Равиль Бикбаев - 56-я ОДШБ уходит в горы. Боевой формуляр в/ч 44585
А еще в первые месяцы службы в Афганистане было у меня тайное горе. Очень много оно мне нравственных страданий принесло, и чем сильнее я о нем хотел забыть, тем чаще мне про него напоминали. Дело в том, что мне просто фатально не везло с воинскими званиями. Ну то, что я единственный в учебной роте в Гайджунае при выпуске получил чин ефрейтора, это еще не горе, со всяким такая беда может случиться, коли такое звание в армии предусмотрено. Как говорится, с кем не бывает. А вот то, что в роте, куда попал служить, я оказался единственным ефрейтором, меня сразу как-то насторожило. Рядовые у нас были, сержантов хватало, а вот ефрейтор я один. И, чего ранее со мной никогда не было, стал я при перемещениях по батальону и бригаде погоны солдат срочной службы разглядывать. И вот через пару недель мрачное подозрение превратилось в твердую уверенность: я не только в роте, но и во всей бригаде единственный ефрейтор.
Как же мне за это досталось! Если командир роты со зловещей улыбкой спрашивал меня: «Вы это что себе позволяете, товарищ ефрейтор?» – то я сразу понимал: никакие отговорки не помогут, меня подловили с очередным залетом, и будь готов, ефрейтор, получить хороших, ну просто огромных трендюлей. Если командир взвода, лейтенант Петровский, с утра вставал с левой ноги, а я в недобрую минуту попадался ему на глаза, то он обязательно спрашивал: «А почему вы, товарищ ефрейтор, предусмотренные уставом знаки различия на погонах не носите?» Дело в том, что свой гайджунайский позор, тоненькую, сиротскую и такую одинокую лычку, я на погоны никогда не пришивал. А Петровский требует: «Немедленно пришить, а потом прийти и доложить». Несколько раз я слезно умолял командиров:
– Ну разжалуйте вы меня! Ну чего вам стоит, я же не в отпуск прошусь, в конце-то концов.
– Товарищ ефрейтор! – с суровой офицерской лаской пенял мне капитан Акосов. – Вы совершенно о товарищах по роте не думаете.
– Это еще почему? – чувствуя грядущее издевательство, угрюмо спрашивал я.
– В трудный час посмотрит на вас, товарищ ефрейтор, наш боец, – улыбается ротный, – ему сразу на душе веселее станет: он-то нормальный солдат, а уж никак не ефрейтор.
– И пришейте наконец знаки различия, – добавляет Петровский.
– Ну на конец – это по желанию, – хохочет ротный, – а вот на погоны – обязательно.
Ну ладно офицеры, не слишком уж и часто они вспоминали о моем воинском звании, а вот сослуживцы по роте… Вот сколько звезд на небе, столько раз я и выслушал, что «лучше иметь дочь-проститутку, чем сына-ефрейтора». Я стал мрачен, злобен и ужасно раздражителен. Особенно меня Фарид Валитов, боец из второго взвода, доставал. Он татарин, как и я, только я с Волги, а он крымский. Призвали его из Узбекистана. Прозвище у него Челубей. Так вот эту фразу про сына и дочь он аж на трех языках повторял: на русском, татарском и узбекском. Еще у нас и настоящий немец во втором взводе служил, из Казахстана парня призвали, так вот его Челубей попросил выучить, как поговорка про ефрейтора и на немецком языке звучит. Тот его и обучил. Теперь уже и на немецком прокаркал мне в лицо Челубей поговорку про ефрейтора. Достал он меня, полиглот хренов. Два раза я гордо бросал ему вызов: «Ты, козел! Пойдем поговорим!» И два раза был избит, роста мы были одного, но мышечной массой он меня раза в три превосходил.
Жизнь моя стала горька, судьба туманна, военная карьера неопределенна, а воинское звание «ефрейтор» ненавистно. В сладких мечтах я видел, как стою перед строем роты, а с моих погон «с мясом, с корнем» срывают ненавистную лычку. И вот, дело в феврале было, сплю я на своей койке в палатке, помимо тощего байкового одеяла еще и шинелью укрылся, и снится мне чудный, просто волшебный сон.
Стою я на горе и точно знаю, что это греческий Олимп. Вижу сидящего на троне седовласого величественного старца. На голове у старца золотой обруч, в правой руке лира, в левой развернутый свиток, на свитке надпись: Гомер «Илиада». Сам знаю, что место поэтов – это Парнас, но это же Гомер. Геракла же к богам причислили, а Гомер – это античный Геракл изящной словесности. Кабы не поэты, то кто бы про этого Геркулеса-то знал? Заслужил Гомер божественный титул, да еще как заслужил! Вот это да! Попасть на Олимп увидеться с самим Гомером, значит, я достоин, достоин и еще раз достоин! От такого счастья ликует моя душа. Дело в том, что до двадцати лет я не только пописывал стишки, но и весьма самонадеянно считал, что обладаю незаурядным поэтическим даром. Стишки были такого качества, что в слове «писал» как угодно ставь ударение – ив любом случае не ошибешься. Ну да ладно. Подхожу я, значит, строевым шагом к Гомеру и приветствую его:
– О, ты! Сладкозвучный отец поэтов, рад увидеть тебя на Олимпе! В месте для достойных, самых избранных поэтов.
– Это вы-то избранный поэт? – недовольно отвечает мне Гомер и с едким сарказмом спрашивает: – Вы что это возомнили о себе, товарищ ефрейтор?
О, бессмертные боги Олимпа! Неужто и вы знаете, что я ефрейтор? Нет мне спасения. Вижу, что и тут придется мне вместо кубка с амброзией испить горькую чашу позора.
– О, ты, богам подобный! – жалобно ответствую я Гомеру, стараясь, чтобы в моей речи прозвучали и «стопы» и «ямбы». – За что мое терзаешь сердце? Иль мало я страдал? Иль мало мук я испытал? Божественный орел терзает печень Прометея, так и мне с насмешкой страшной напоминают о моем позоре! О, сладкозвучный! Многоямбный! О, сжалься надо мной!
– За твой бред, что осмелился ты называть стихами, – крайне язвительно и в прозе бросает Гомер, – тебе еще мало досталось. Как жаль, что нельзя тебя сварить в кипящем масле.
Но сравнение с богами Гомеру понравилось. Даже великому поэту все равно приятна беспардонная лесть. Подумал Отец Поэтов, пожевал губами, поморщил в раздумьях высокое чело и молвит:
Гомер:
Коль ты клянешься не позорить поэзию
Своим бесстыдным рифмоплетством,
То дам тебе совет от мудрых.
Ефрейтор:
Клянусь великой «Илиадой».
Гомер:
Так помни же свою ты клятву.
А теперь внимай!.
Прекрасную Елену
Парис похитил.
Конь эллинов зашел за стены Трои,
И царь Итаки,
Многомудрый Одиссей,
Циклопа ослепил.
Для умного достаточно
Сего услышать.
Коль не поймешь,
То оставайся
Богов насмешкой —
Ефрейтором…
Ефрейтор:
Постой, постой. А как же…
Гомер:
Прощай! И помни клятву.
Ефрейтор:
Слова твои – на сердце камни.
Так холодно мне стало,
Наверно, это лед Аида.
Просыпаюсь, шинель сползла, одеяло не греет, холод собачий. Достаю упавшую на дощатый пол шинель, укутываюсь и, согревшись, размышляю: а чего бы это значило? Если это вещий сон, то где прямые указания? Если нет, то какого черта мне Гомер приснился? Ругаю великого старца: «Такой-сякой не мог ясно, что ли, сказать? Я же не под стенами Трои нахожусь, а в советской армии служу». Вообще-то, я знаю, что любого поэта вином не пои, а дай только себя любимого процитировать. Вот и Гомер не удержался, намолол, как обкурившийся дельфийский оракул, а я теперь голову ломай. И вот тут меня и осенило – все враз стало понятно. Парис с Прекрасной Еленой, троянский конь, Одиссей и циклоп – это же прямое указание к действию, это же подробный план, пусть он и зашифрован, но я не зря добровольно, еще раз подчеркиваю, добровольно читал «Илиаду» и «Одиссею». Да, я не царь Итаки, многомудрый Одиссей, но зато десантник, пусть даже и ефрейтор.
Был у меня трофей, ручка «Паркер» с золотым пером, я ее даже на водку менять отказывался, так она мне дорога была. Где взял? Шел… шел… да и нашел, на боевой операции. И мечтал я этим золотым пером написать свои самые лучшие творения. Но раз уж поклялся не сочинять больше стихи, то надо держать свое слово. Зато я точно знаю, кто спит и видит такую ручку заиметь.
И вот утречком с тяжелейшим вздохом жгу в печке-буржуйке свой дневник, в котором писал кроме документальной прозы и поэтические творения. Жечь-то жгу, а сам весьма самонадеянно сравниваю свой поступок с решением Гоголя предать огню вторую часть «Мертвых душ». Утешился таким сравнением и прямиком направился в штаб бригады. Одет – строго по уставу, даже кирзовые сапоги черной ваксой начистил. Захожу в палатку, где строевая часть размещается:
– Товарищ капитан! Разрешите обратиться?
– Слушаю вас, – удивленно смотрит на меня начальник строевой части, полный, лысоватый и вечно всем и всеми недовольный капитан Худин, и с недоумением спрашивает: – Вас разве вызывали?
По доброй воле солдаты в штаб не ходили, а уж строевую часть вообще избегали.
– Товарищ капитан! – лихо докладываю я. – В честь грядущего праздника, дня советской армии и военно-морского флота, разрешите сделать вам скромный подарок!
Достаю из кармана и передаю сидящему за самодельным столом капитану «Паркер».
Худин рассматривает ручку и, ликуя, определяет:
