Юлий Буркин - Осколки неба, или Подлинная история “Битлз”
В огромной кастрюле Лиззи сварила глинтвейн – из дешевого вина и дешевых яблок, и все потягивали горячий и терпкий, отдающий корицей напиток.
– Я предлагать сегодня играть в правда, – заявила вдруг Лиззи, сидевшая с Полом на диване.
– В правду? – не понял Пол, неловко обнимая ее одной рукой. – А мы что, разве врем все время?
– Пол, ты быть глупей, чем мне, – улыбнулась Лиззи. – Самый главный правда. Самый-самый! Подождите! – вскочила она. – Сейчас!
Она сбегала на кухню и принесла оттуда подсвечник со свечей. (В Гамбурге нередко случались перебои с электричеством.) Она поставила свечу на пол посередине комнаты, зажгла ее, потушила свет и снова примостилась возле Пола.
– Теперь – говорить правду, – сказала она. – Что любим, что хотим. – И она сказала что-то еще, по-немецки, Клаусу.
– Иммер берайт[35], – отозвался тот и, поднявшись со стула, вышел в центр комнаты.
Новый обряд рождался на ходу. Клаус встал перед свечой на колени. Английским он владел сносно.
– Я, Клаус Воорман, студент Гамбургской академии художеств, говорю свою правду. Мой отец был солдатом. Он был хорошим солдатом. Так мне рассказывали, сам я его никогда не видел. Его убили русские в сорок четвертом, когда мне было только шесть месяцев.
А я не хочу быть солдатом. Я хочу рисовать картины о любви. Только о любви. Я хочу, чтобы войны больше никогда не было. Я хочу рисовать обложки для пластинок с песнями, и эти песни должны быть о любви. Вот так. Можете считать меня идиотом.
Он поднялся и вернулся на свое место. Пламя свечи колыхнулось, тени людей и предметов заплясали на стене. Полу казалось, что все происходящее сейчас – очень значимо, что оно имеет какой-то второй, не видный сразу, смысл. Тепло от горячего хмельного напитка внутри, и от желанного тела Лиззи, снаружи, делало окружающее ясным и звонким.
Неловкое молчание прервал Джон:
– Когда-нибудь я попрошу тебя оформить нашу пластинку, – сказал он. – Это будет очень хорошая пластинка.
– Теперь ты, Джон, – предложила Лиззи.
Джон съехал с кровати на пол и, нарушая возникшую атмосферу благоговения, подполз к свече на карачках. Встал перед ней, как и Клаус, на колени. Вдруг посерьезнел, поправил очки и задумался. Потом сказал:
– Я хочу, чтобы была жива мама. Но это невозможно. А раз так, я хочу только одного: быть знаменитым и богатым. Все.
Он, было, начал подниматься, но, передумав, снова опустился на колени. – Когда я стану богатым, я хочу, чтобы ко мне явился мой отец, который предал маму и меня. И я спущу его с лестницы своего роскошного особняка. Вот теперь точно – все.
Возвращаясь на свое место, Джон бросил: «Похоже на игру в раздевание».
Ринго сам, без приглашения, приблизился к свече и принял соответствующую позу. Свет, падавший снизу, делал его похожим на сказочного гнома. «Почему он до сих пор не носит кольцо в носу? – подумал Пол и усмехнулся. – Носик подходящий».
– Я – Ричард Старки, неграмотный облезлый кот, – сказал Ринго и зачем-то покивал, как бы усиливая этим правдивость сказанного. – И никому я, братцы мои, не нужен, кроме своих друзей. Потому я хочу больше всего на свете, чтобы мои друзья всегда были со мной. Я знаю, так не бывает, но мне очень хочется. Вот так. Это я, как трибун вам говорю.
Последнюю его фразу никто не понял, но атмосфера разрядилась.
На исповедальную позицию выдвинулся Джордж. Неожиданно он воздел руки вверх:
– Господин мой, – сказал он, обращаясь к Тому, Кто не мог не слышать его. – Я хочу быть ближе к Тебе. Музыка, вино, любовь, друзья… Я чувствую Тебя во всем этом… Мы с Тобой. Не забывай нас… и Марка. – Он хотел сказать что-то еще, но, оглядевшись, опустил руки и вернулся на место.
– Какого еще Марка? – спросил из своего угла Джон.
– Это мой друг. Такая же тварь, как и все мы.
– Аллилуйя, – ехидно протянул Джон.
А Пол внезапно осознал ускользавший от него второй смысл происходящего. «Что бы мы сейчас не говорили, – подумал он, – это мы клянемся друг другу в верности…»
– Шнеллер, – подтолкнула его Лиззи.
Пол встал перед свечой. И вдруг оказался в центре мира. И стало ужасно трудно собраться с мыслями. Или виноват глинтвейн?
– Недавно мне приснилась мама Мэри, – начал он, сам не понимая, почему заговорил именно об этом. – Она вошла в мою комнату и спросила: «Ну, как ты, сынок?» А я сказал ей: «Я не знаю, как я. Я хотел стать учителем, мама, чтобы ты гордилась мной на небесах. Но выходит по-другому. Похоже, я буду музыкантом…» И вдруг она сказала мне: «Пусть будет так…» И исчезла…
Пол вздрогнул и огляделся. Все внимательно и очень серьезно смотрели на него. При чем здесь сон? Он почувствовал, что должен продолжать.
– И если уж мне суждено стать музыкантом, я хочу быть самым знаменитым в мире. Вот! – Сказал он. – А еще я, в конце концов, хочу трахнуть свою подружку Лиззи.
Джон поперхнулся вином и закашлялся. А Пол покраснел от смущения, сам удивляясь собственной выходке. И, в то же время, он был горд своей смелостью.
Прокашлявшись, Джон захлопал ему в ладоши, и его поддержали остальные.
Пол вернулся на диван, а Лиззи уже стояла на его месте:
– Я говорить по-английски, чтобы все понимай меня, – сказала она. – Я хочу ехать в Париж. Моя мечта быть балерина, чтобы все сказать: «Какая она прекрасная». Маме стыдно, что я танцевать в ресторане. Я хочу, чтобы она сказала: «Ты умница, Лиззи»… Хочу много денег. Но это за себя. А больше я хотеть за вас. Вы все такие хорошие… Я хотеть, чтобы все, что вы говорить сегодня, сбылось.
– Особенно у Пола, – с усмешкой проворчал Джон из своего угла.
– Особенно у Пола, – с вызовом посмотрела Лиззи в его сторону. – Да.
И она вернулась на свое место. И никто не засмеялся. Даже Джон. Но удержаться от ехидного замечания он все же не сумел:
– Только не сейчас, потерпите, – сказал он, зажигая свет. И волшебство рассеялось. – Пора топать в клуб.
Запись с Тони Шериданом длилась несколько дней. Он был «свой в доску» и большинство песен, которые он спел, были самыми популярными хитами. Кроме того «Битлз» уже давно и сами играли их в клубе. Так что особых проблем не возникло.
Правда, Берт Кемпферт заявил, что название «Битлз» немецкую публику вряд ли привлечет, да, к тому же, оно созвучно с местным сленговым словечком «пидлз», означавшим член. И он предложил назваться по-другому – «Бит Бразерз». Как ни странно, Джон легко проглотил это. Его сговорчивость объяснялась просто: если бы они записывались на диск сами, это были бы «Битлз» и только «Битлз», а как аккомпаниаторам, не все ли равно, как называться?
Для пластинки они записали шесть песен, но к июню, когда они собрались обратно в Ливерпуль, диск еще не вышел. Появился только сигнальный миньон с двумя песнями – «My Bonnie»[36] и «When The Saints Go Marching In»[37].
Но и это, наряду с отъездом, стало достаточным поводом для грандиозного сабантуя в «Топ Тене». Тут уж в гримерку набились все – и музыканты, и друзья, и подруги.
Шнапс и пиво лились рекой. Проигрыватель надрывался американскими рок-н-роллами вперемешку со слащавыми немецкими шлягерами. Астрид Кирхгерр фотографировала всех на память.
Это было грустное веселье.
– Я вернусь, честное слово вернусь, – говорил Пол, обнимая свою Лиззи. – Не могу же я остаться, когда уезжают все…
И, как гром среди ясного неба, прозвучал тост Стюарта:
– Ребята! – начал он. – Ребята, я хочу сказать что-то важное. Сделайте музыку потише.
Проигрыватель выключили, все зашикали друг на друга.
– Ребята. Сегодня у нас масса причин для выпивки. Во-первых, расставание, это знают все. А во-вторых, мы с Астрид решили пожениться.
– О-о-о! – обрадованно загалдели все. Только Джон, смекнув, что из этого следует, помрачнел и выкрикнул:
– Ты что, остаешься тут?!
– Да Джон. Прости. Профессор Лерхенфельд сказал, что подготовит меня, и с сентября я буду принят в Гамбургскую академию художеств. Ты знаешь, я плохой музыкант, и до сих пор я был с вами только потому, что очень люблю вас. Но игра в музыку кончилась. Началась настоящая музыка… Эта пластинка, – он взял с колонки миньон и помахал им, – начало больших побед.
Он замолчал, притихли и остальные. Трудно было представить «Битлз» без Стюарта.
– Ты не можешь нас бросить сейчас! – крикнул Джон.
– Я не бросаю. Я отпускаю вас. Я выпрыгиваю из корзины, и шар под названием «Битлз» устремляется к звездам.
А это, – Стюарт положил диск на место и взял за гриф бас-гитару, – это – тебе. – И он протянул инструмент Полу.
Даже по нынешним временам это был королевский подарок, и у Пола, когда он принимал гитару из рук Стюарта, к горлу подкатил комок.
– А теперь – выпьем! – закончил тот.
И в то время, когда все последовали его призыву, он, понизив голос, добавил специально для Пола:
– И не забудь о том, что я тебе говорил, – он показал глазами на Ринго Старра, который, никого не слушая, с идиотским выражением выстукивал что-то ладонями по ляжкам. – Вместе вы будете рядом с Богом.
