Александр Кадетов - Аквариум – 3
– Кирилл, – как-то неожиданно начал Виктор. – Здесь, надеюсь, нет ушей?
– Конечно нет, об этой хижине дяди Тома кроме меня никто не знает.
– Хорошо, – продолжал Виктор. – Мне пришла в голову шальная идея. Хочешь, поделюсь?
– Давай, давай, – охотно согласился Кирилл. – В шальных идеях часто есть крупицы гениальности.
– Не уверен, что ты найдешь там эти крупицы, скорее это бред сумасшедшего, – продолжал Виктор. – Представляешь, какой бы мы с тобой могли бы наделать звон на весь мир, какую пищу могли бы дать писакам-журналистам, историкам, политологам, политикам, если…
– Ну не тяни, что если? – перебил его Кирилл.
– Если, представь себе, я вербую тебя, и ты становишься агентом ГРУ. Только подумай, какой спектакль можно было бы разыграть, – заговорил Виктор. – После нас будут долго разгребать, сочинять небылицы, легенды и никогда по-настоящему не поймут до конца, не поверят.
– Ха, ха, ха, – расхохотался Людерсдорф. – Действительно, здесь что-то есть карамазовское, запредельное.
– Ну почему запредельное? – спросил Виктор. – Представь себе, я познакомился с тобой где-нибудь на приеме, почувствовал родство душ, увидел твое недовольство своей судьбой. Ведь скажи откровенно, это так? Тебе до конца в Лэнгли[11] не верят, думают, русский волк всегда в лес смотрит, и никто не знает, когда убежит. Ваш Пинкертон, то бишь начальник контрразведки ЦРУ господин Энглтон, небось на тебя давно глаз положил и копается в твоей родословной?
– Ну хорошо, продолжай, предположим, ты прав, – хмуро вставил Людерсдорф.
– А чего здесь продолжать, главное, свою гениальную идею я уже изложил, – улыбаясь, проговорил Виктор, глядя на хмурого визави. – Как будет здорово: твои будут думать, что ты работаешь со мной, а мои – что я работаю с тобой. Какая будет великолепная легенда прикрытия для нас обоих.
– Да, это ты здорово; Виктор, придумал. И будь я помоложе, чем черт не шутит. А сейчас я уже стар на эту роль, ведь мне уже скоро на отдых пора, в Лэнгли уже кое-кто намекал, но мои дела не дают завистникам выгнать меня на пенсию. Ты знаешь, моя самая главная задача – уберечь тебя от неприятностей. И сделать мы это можем только в спарке, как ты выражаешься. Ведь даже если пойти на твою авантюру, то она и тебе не принесет много, если я уйду на пенсию, то какой я агент. Давай лучше выпьем за дружбу и споем нашу любимую.
Они выпили и затянули: «Славное море, священный Байкал…»
И было что-то лихое и разудалое в этих мужиках, которые ходили по лезвию ножа и которым иногда хотелось свеситься над бездной и заглянуть туда, куда до них никто не заглядывал.
Людерсдорф перевел разговор на другую тему.
– Послушай, ты Достоевского читал?
– Я его не люблю, – ответил Виктор. – Беспросветный мрак.
– Ну, а что ты, собственно, читал? – допытывался Кирилл.
– «Бедные люди», помню, проходили в школе, но, по-моему, до конца не осилил, стало скучно, мурашки побежали по спине от его описаний.
– А ты его романы-то читал: «Братья Карамазовы», «Бесы», «Подросток» и другие? – продолжал допытываться Кирилл.
– Да нет, не читал, наверное, школа отбила охоту читать, в учебнике писали, что Достоевский реакционер, – отвечал Дронов.
– Я все-таки тебе советую прочитать, уверен, ты там найдешь много интересного для себя, – посоветовал Кирилл.
Совет Людерсдорфа подействовал, а случай прочитать Достоевского вскоре представился.
В конце апреля в торгпредстве проводили Ленинский субботник по уборке территории, на улице было жарко и влажно. Личный состав представительства дружно выполнял не свойственную ему дворницкую работу. Виктор, пытаясь поднять цементную плиту, не рассчитал своих сил, сначала услышал хруст, что-то вступило в спину. Поясницу словно заклинило, он не смог разогнуться.
Три дня Дронов пролежал пластом в кровати, на четвертый начал потихоньку шевелиться, с горем пополам поворачиваться с одного бока на другой, двигать ногами. Морщась от боли, подтягивался на руках, с трудом садился, свешивал ноги, хватался за спинку стула, медленно вставал на ватные, дрожащие от слабости ноги.
Незадолго до того дня, когда его прихватил тяжелейший радикулит, Дронов, помня свой разговор с Кириллом о Достоевском, зашел в посольскую библиотеку и отыскал где-то в углу на полке серые, пыльные, никем не востребованные томики романов русского классика. Судя по учетным карточкам на внутренней стороне обложек, томики никогда никто не брал.
Теперь у него было много времени. Начал Виктор с «Бесов», о которых когда-то в учебнике литературы Поспелова читал, что это самый реакционный роман Достоевского.
После «Бесов» он буквально проглотил все романы и понял, почему Достоевского запрещали и так не любили пролетарские вожди. Дронов открыл для себя совершенно новый мир и увидел глубину своего падения и неотвратимость наказания.
«Боже мой, как хорошо, что Бог создал людей смертными, – думал Дронов, лежа в постели. – Ведь только представить себе хоть на минутку, на самую малость, что это не так, что человек может как-то приобрести себе индульгенцию на бессмертие. Проходимцы всех мастей растолкали бы своими острыми локтями всех, чтобы вырвать или выторговать для себя это право. И все средства, самые подлые, были бы хороши ради этой цели, ибо человек не остановился бы ни перед чем. Мир превратился бы в страшной кошмар, в кромешный ад, который и не снился самому Данте. Люди пожирали бы друг друга, и это считалось бы высшей нравственностью».
О чем только не передумал Виктор за дни болезни, но чаще всего его навещала мысль о предательстве.
Лежа в постели, с горечью думал о том, что очень быстро превратился в такого же предателя, как Попов и Пеньковский. Ему вспоминались слова, которые говорил Людерсдорфу при первой встрече в лесу у озера: «…Буду сообщать, что сочту нужным, не ставьте мне заданий, никакую агентуру и товарищей закладывать не собираюсь… Мне ваши деньги не нужны».
«Боже мой, какую чушь я нес, – вспоминал Дронов. – Беру и деньги, и подарки, давно заложил все что мог, и никакой я не ведущий в спарке, они меня ведут на собачьем повадке к братской без креста могиле».
Только через месяц Дронов понравился и приступил к работе, однако спина продолжала беспокоить, и Виктор по сонету врача летом отправился в очередной отпуск в Союз.
В санатории он встретился с Изуитовым, который тоже проходил там курс лечения. Они часто общались, много беседовали на различные темы и очень сблизились.
Чем больше Дронов узнавал об Изуитове, тем яснее понимал, что перед ним типичный продукт системы, до мозга костей преданный и верно служащий ей. Он никогда ее не предаст, как сделал сам Виктор. Генерал по-своему патриот этой системы и готов был ее защищать до последней капли крови. Он любил свою Родину и свой народ, но больше всего на свете любил себя и те привилегии, которые система ему давала. Дронов все больше и больше убеждался, что Людерсдорф жестоко заблуждался в оценке Изуитова. Его нельзя было ни за какие деньги завербовать, но можно было использовать с успехом «в темную».
В беседах Изуитов уже открыто излагал свои мысли, свою философию жизни, не стеснялся брать дорогие подношения, сам обращался с просьбами. Он говорил о своих планах помочь Дронову в передвижении по службе после возвращения из командировки. Дронов видел, что за внешней интеллигентностью и доброжелательностью скрывался большой карьерист, жесткий эгоист, готовый растоптать любого, осмелившегося перейти ему дорогу.
Возвратившись из отпуска в Штаты, Виктор доложил Людерсдорф о своих встречах с Изуитовым. Американец очень серьезно отнесся к этой информации и прямо сказал, что возлагает большие надежды на это знакомство. Он попросил в будущем обратить на Изуитова самое серьезное внимание, посоветовав завязать с ним дружеские отношения и не скупиться на подарки.
Четвертый, последний год пребывания Дронова в США прошел очень быстро. Перед отъездом в Союз Виктор разработал систему безличной связи, которая, по его мнению, полностью гарантировала его безопасность.
Глава 4
ОПЕРАЦИЯ «СТРИЖ»
Начальник русского отдела ЦРУ Кирилл Борисович фон Людерсдорф сидел в своем уютном рабочем кабинете на третьем этаже в здании без каких-либо вывесок на Е-стрит и пил кофе. Он имел давнюю привычку начинать свой рабочий день с бодрящего напитка. Хотя работал кондиционер, в комнате было довольно душно. Без привычки трудно переносить летние месяцы в Вашингтоне, который расположен в котловине, где жаркий, влажный воздух образует своеобразный парниковый эффект. Кирилл уже пять лет жил в Александрии под Вашингтоном и никак не мог привыкнуть к этой душегубке, как он называл столицу.
Кирилл Борисович фон Людерсдорф, коллеги его называли «Маленький Билл» или «Медвежонок», огромного роста, мощного телосложения, чем-то напоминавший известного актера Питера Устинова, происходил из потомственных российских дворян. Особенно древний род шел по линии матери, урожденной Бубновой, дочери царского морского министра. Отец Кирилла из обрусевших служивых немцев был капитаном на небольшом каботажном судне, курсировавшем между Санкт-Петербургом и Хельсинки. Когда грянула революция 1917 года, отец находился в Хельсинки, мать с маленьким ребенком осталась в городе, сразу оказавшись без средств к существованию. С огромным трудом ей удалось с помощью друзей перебраться к мужу в Финляндию. С тех пор они остались за границей, лишившись в одночасье родины. Многие близкие Кирилла по матери были расстреляны большевиками, некоторые сражались в Белой армии у Колчака и Деникина. Лишь немногим удалось перебраться за кордон.
