Ким Костенко - Это было в Краснодоне
— Хватит. Он, кажется, не дышит… — наконец остановил его Зонс.
Соликовский подошел к форточке, распахнул ее. Отдышавшись, зачерпнул из ведра кружку воды и плеснул в превратившееся в кровавый сгусток изуродованное лицо Виктора. Виктор шевельнулся, застонал.
— Живой… — пробормотал Соликовский. В голосе его звучало сожаление. — Они живучи… — И, наклонившись над Виктором, спросил:
— Ну что, вошел в разум?
Виктор молчал.
— Врешь, заговоришь… — снова рассвирепел Соликовский. — Ты у меня сейчас запоешь…
Он схватил моток телефонного шнура, быстро соорудил из него петлю и, накинув ее на шею Виктора, взревел:
— Перед смертью скажешь?
Виктор усмехнулся одними глазами, устало опустил голову…
Вошедший с очередным докладом Подтынный остановился в дверях и смотрел, как Соликовский, намотав на руку конец провода, пропущенного сквозь оконную ручку, размеренно тянул на себя. Другой конец был обмотан вокруг шеи Третьякевича. Тело Виктора уже почти висело в воздухе. По лицу его лились слезы.
Повернувшись на стук двери, Соликовский выпустил из рук провод, и Виктор свалился на пол.
Следующим допрашивали Земнухова.
Ваня Земнухов не мог похвастаться своей силой. Выйдя из мальчишеского возраста, он никогда ни с кем не дрался, не боролся. Часто, с сомнением ощупывая свои слабые мускулы, он раздумывал: как бы он поступил, если бы кто‑то его сильно оскорбил, ударил? Рассчитывать на то, что он может дать сдачи обидчику, не приходилось. А как поступить?
Когда Соликовский при первой встрече ударил его в лицо, Ваня потерял сознание. А придя в себя, вспомнил мучивший его вопрос. И решение пришло само собой: «Если нельзя дать сдачи, нужно победить врага железной выдержкой и презрением».
Войдя в кабинет, Ваня близоруко прищурился, остановился на пороге.
— Подойди поближе, — услыхал он голос Зонса. — Сюда, к столу. Может быть, ты скажешь, где спрятано оружие?
Ваня рассеянно потер переносицу и вдруг широко улыбнулся, блеснув зубами. Он уже был готов ко всему.
— Нет, этого я вам не скажу, — почти весело мотнул он головой, бесстрашно глядя на Зонса.
— А что ты нам скажешь? — приняв тот же тон, спросил Зонс.
— Та вряд ли вам доставит удовольствие то, что я скажу. Хорошего не услышите! — непосредственно сказал Ваня и снова открыто и дерзко улыбнулся.
Соликовский не удержался и ткнул кулаком в Ванино лицо. Он еще не остыл после расправы над Третьякевичем. Зонс остановил его.
— Может, ты назовешь нам, кто прятал оружие? — снова повернулся он к Ване. — Если не знаешь фамилий, опиши, какие они из себя.
И Ваня опять улыбнулся, явно насмехаясь над Зонсом, как будто даже удивляясь его долгому терпению:
— Так у меня ж слабое зрение! Я ничего и никого не вижу…
Зонс махнул рукой Соликовскому, словно спускал с цепи давно рвущуюся бешеную собаку. Соликовский и в самом деле походил в этот момент на разъяренного пса. Оскалив зубы, он накинулся на Ваню…
Два часа продолжался допрос Земнухова. Несколько раз Ваня терял сознание; его окатывали водой и снова избивали до беспамятства, тщетно пытаясь вырвать хоть одно слово…
Когда полуживого, снова потерявшего сознание Земнухова выволокли из камеры, Соликовский закурил и, взглянув на стоявшего у окна Подтынного, усмехнулся:
— Видал, героев из себя корчат…
— Да уж вышколили их, — ощерив зубы, отозвался Подтынный. — Воспитали…
— Ничего, побудут у нас — поумнеют. Ты вот что, — Соликовский, левой рукой застегнув ворот рубашки, хотел было отвернуть засученные рукава, но раздумал, — иди сейчас к себе, передай участок… ну хотя бы Зимину. А с завтрашнего утра приступай к новым обязанностям. Заместителем моим будешь, понял? Поможешь тут…
Покровительственно похлопав по плечу Подтынного, он ткнул в пепельницу сигарету, придавил ее прокуренным пальцем и крикнул:
— Фомина сюда!
Это было похоже на какую‑то страшную кровавую игру. Молодогвардейцы упорно, вызывающе молчали, и это упорство больше всего бесило гитлеровцев. В сущности, Зонса не так уж волновала судьба пропавшего оружия — его поражала чудовищная стойкость этих еще совсем молодых людей, и он тоже упорно продолжал избивать их, добиваясь только одного–чтобы они заговорили. К вечеру и Зонс и Соликовский окончательно выбились из сил. Зонс вызвал двух жандармов и, усевшись на диван, приказал им избивать арестованных. Жандармы механически стегали их плетьми, а Зонс продолжал задавать одни и те же вопросы, заранее зная, что ответа на них он не услышит.
Так продолжалось до глубокой ночи…
Утром Подтынный, тщательно выбритый, скрипя начищенными до блеска сапогами, вошел в отведенный ему кабинет и деловито осмотрелся. Сняв шинель, повесил ее в угол, подошел к столу, зачем‑то передвинул его поближе к окну, уселся… Он не совсем четко представлял себе, в чем будут заключаться его новые обязанности, а получить инструктаж было не у кого — Соликовский еще не появлялся.
Посидев несколько минут за столом и ничего не придумав, Подтынный решил пройтись по кабинетам.
Соседнюю комнату занимал следователь Кулешов. Увидев Подтынного, он обрадованно засуетился, вежливо подвинул стул, быстро затараторил:
— Садитесь, садитесь, пожалуйста! Да–да, мы знаем, Василий Александрович сообщил. Очень приятно, разрешите поздравить вас, так сказать. Я очень рад, поверьте, очень рад!.. А Василий Александрович еще не пришел. Конечно, такая нагрузка, столько работы… — Он перегнулся через стол, перешел на шепот: — Господин Зонс был уже, забрал к себе на допрос оттуда, снизу, там коммунисты… Господин Зонс их сам допрашивает. А нам приказал вот этими заняться. Вы разрешите продолжить?
Кулешов вскочил из‑за стола, мелкими шажками подбежал к окну и неожиданно взвизгнул:
— Ты будешь говорить, паршивец?! Я тебя спра–а-шиваю — будешь?
Подтынный посмотрел в угол, куда кричал Кулешов, и увидел там белоголового юношу со связанными руками, в изодранной в клочья рубашке. Он стоял, опершись спиной на шершавую, плохо оштукатуренную стену. Из разбитого носа темным ручейком текла кровь.
Подтынный узнал в нем Анатолия Попова.
— Подумайте только, — изумленно всплеснул руками Кулешов, — целый час бьюсь! И это мой крестник! У–у-у, сталинец!
Он неловко, по–женски хлестнул ладонью по лицу Анатолия.
Подтынный властно отстранил Кулешова, схватил Анатолия за грудь, встряхнул так, что стукнули зубы. Приблизившись к Анатолию, недобро спросил:
— Узнаешь?
Не дожидаясь ответа, стукнул кулаком в висок, носком своего начищенного сапога пнул Анатолия в худой, белевший сквозь разорванную рубаху живот. Анатолий глухо охнул, согнулся, ничком рухнул на пол…
Подтынный долго сек нагайкой Анатолия. Потом передал плеть Кулешову, хладнокровно приказал:
— Продолжай…
Кулешов послушно схватил плеть. Подтынный, одернув гимнастерку, вышел.
Коридор был наполнен смрадным, едким дымом, сизой поволокой стелившимся под потолком. Стоящая здесь старая печь–голландка нещадно дымила. У раскрытой двери в камеру угрюмо сидел молодой полицай, подперев кулаком щеку. Увидев Подтынного, он медленно встал. Из камеры слышался громкий детский плач.
— Почему здесь дети? — удивленно спросил Подтынный.
— Так вот же, в залог взяли, — невесело пояснил полицай. — Кого не поймали, так родителей ихних и с малыми детьми посадили… — И тихо добавил: — Зря… Детишков‑то не надо бы…
— Закрой дверь! — сухо бросил Подтынный. Неожиданно донеслось:
— Приведите Иванихину!
Подтынный живо представил себе давнишнюю свою знакомую, сероглазую медсестру, когда‑то делавшую ему перевязку. Сейчас будут ее допрашивать. Первым его движением было уйти, укрыться в своем кабинете. Но ему захотелось снова увидеть Иванихину. Он направился к Черенкову.
В кабинете Черенкова, боком к столу, сидела Ульяна Громова. Плоскогрудый Черенков, морща шишковатый лоб и пощипывая короткие — ежиком — усики, хмуро задавал ей вопросы, и она отвечала односложно и сдержанно, не поворачивая головы:
— Кто помогал тебе распространять листовки?
— Никто.
— Назови членов организации?
— Не задавайте лишних вопросов.
— Иванихина присутствовала на ваших собраниях?
— Я такой не знаю.
В голосе Черенкова зазвучала издевка.
— Не знаешь? Сейчас я вас познакомлю…
Повернув голову к появившейся в дверях белокурой худенькой девушке, Черенков отрывисто скомандовал:
— Подойди сюда. Сядь.
Подтынный с удивлением посмотрел на девушку. Он видел ее впервые. Заметив это, Черенков объяснил:
— Их двое. Это младшая, Лилия. Старшую Соликовский вчера сам… — И снова повернулся к девушкам: — Ну, что же вы? Поздоровайтесь.
Девушки взглянули друг на друга, молча отвернулись.
— Напрасно вы отпираетесь, — повысив голос, сказал Черенков. — Все равно…
Он недоговорил, распахнулась дверь, и вошел Соликовский. Он был пьян, сняв френч, пошатываясь, подошел к девушкам.
