Валерий Михайлов - Хроника великого джута
Что же можно-то пить из «народного источника», то есть, буквально осмысливая образ, из народа, из людей?
Только одно – кровь.
…Помню, я осторожно листал серо-желтые истлевающие листы газеты, частенько полуоборванные по краям – подшивка была за 1927 год, – когда увидел вдруг перечеркнутый крест-накрест портрет. Голощекин был снят в профиль, против солнца: курчавые волосы и бородка отсвечивали сединой, взгляд нацелен и жесток, нижняя губа поджата, нос длинный, нависающий, но не мясистый, а хрящеватый и как бы энергичный, и – хищно вздутое крыло ноздри. Позировал ли он фотографу или тот схватил характерное выражение лица? Все-таки снимок был явно нерядовым, поскольку воспроизводили его в газете в дальнейшем часто. Зная нравы журналистов, вполне можно представить, что они были «в курсе» вкусов первого руководителя и прекрасно осведомлены о его неравнодушии к этой фотографии. Потому и старались почаще тиснуть портрет на полосе… Так вот, кто-то из читателей подшивки, а быть может, еще не подшитой газеты, размашисто перечеркнул профиль «ответственного секретаря крайкома тов. Голощекина», и, как видно, давным-давно: фиолетовые чернила выцвели до предела. Пониже кудлатой мефистофельской бородки большими печатными буквами вкось тянулась сопроводительная надпись: «УБИЙЦА». Это был номер «Советской степи» от 30 мая 1927 года…
Еще один перечеркнутый, но уже другими чернилами, портрет Филиппа Исаевича встретился в номере газеты от 7 ноября 1932 года. Там попутное определение было – «ГНИДА!»
Портретов других товарищей не перечеркивали…
Знали, знали безымянные рецензенты личности и деятельности Голощекина, что за человек вершил судьбами казахстанцев.
И отнюдь не случайным показалось мне тогда, когда я читал его заключительную речь на конференции, это навязчивое смакование слова «источник», под которым подразумевался целый народ, – и сладострастие упыря почудилось в этом нелепом, страшном сочетании – начать пить из народного источника.
Человек, даже и изощренный политик, порой не волен в своих чувствах и ненароком проговаривается. Мания величия – совершить революцию, пусть малый, да Октябрь – не однажды прорезалась у Голощекина, равно как и другие сопутствующие манийки: собственной непогрешимости (для порядка маскирующейся под самокритичностью), непревзойденного красноречия (оборачивающегося многочасовой демагогией, когда доклады надо было выслушивать иногда в течение двух дней) и т.д.
Не проговорился ли Филипп Исаевич в тот раз на Пятой конференции в чем-то глубоко потайном?
Разумеется, этот вовсе не значит, что он в прямом смысле вурдалак и кровопийца. Но бывает, что имеется другой – умозрительный – ряд связанных с людской кровью ассоциаций, образов и символов, кроющийся в глубине человеческого существа, ведь не каждый так же легко, как Голощекин, может бросить прилюдно: если-де надо, то будем действовать «не боясь крови» (как он заявил на Третьем пленуме в 1926 году).
Впрочем, крови ли бояться тому, кто выбрал своей «профессией» – революцию?
Г. Бабеф писал о деятельности Каррье, одного из ближайших сотрудников Робеспьера: «Разве для спасения родины необходимо было произвести 23 массовых потопления в Нанте, в том числе и то, в котором погибли 600 детей? Разве нужны были «республиканские браки», когда юношей и девушек, раздетых донага, связывали попарно, оглушали сабельными ударами по голове и сбрасывали в Луару?.. Разве необходимо было… чтобы в тюрьмах Нанта погибли от истощения, заразных болезней и всяческих невзгод 10 тысяч граждан, а 30 тысяч были расстреляны или утоплены?.. Разве необходимо было… расстреливать пехотные и кавалерийские отряды армии мятежников, добровольно явившиеся, чтобы сдаться?.. Разве необходимо было… потопить или расстрелять еще 500 детей, из коих старшим не было 14 лет и которых Каррье назвал «гадюками, которых надо удушить»?.. Разве необходимо было… утопить от 30 до 40 женщин на 9-м месяце беременности и явить ужасающее зрелище еще трепещущих детских трупов, брошенных в чаны, наполненные экскрементами?.. Разве необходимо было… исторгать плод у женщин на сносях, нести его на штыках и затем бросать в воду?.. Разве необходимо было внушать солдатам роты имени Марата ужасное убеждение, что каждый должен быть способен выпить стакан крови?..» .[126]
Страсти из времен Великой Французской революции (как не «Великая», так тебе и море крови!) имеют самое прямое отношение к страстям – мукам – из времен нашей новейшей истории: та же самая беспощадность и кровожадность сопутствовали исполнению «революционного долга», не говоря уже о совершенно одинаковых лозунгах – «свободы, равенства и братства» (впрочем, в потоках-то крови все жертвы равны, все братья по несчастью…). Каррье и Голощекин были отнюдь не простыми исполнителями директив, поступавших сверху, – они оба считали себя вершителями народных судеб, каждый на своем «участке». И если один устраивал малую французскую революцию в Нанте, то второй совершал свой малый Октябрь в Казахстане и не дрогнул, когда потребовали устроить в Казахстане геноцид. Не побоялся крови. Как и предупреждал.
Что ж это за существо такое – революционер, профессиональный революционер? Из какого источника напитал он душу свою?..
Глава VI
«Верный ленинец», «испытанный революционер» – определяли Голощекина советские историки.
«Что для него наши жизни, для этого палача с окровавленным мечом в руках?» – сказал Габит Мусрепов.
Тех, кто видит в этих двух характеристиках противоречие, надо разочаровать: и то и другое глубоко тождественно. В энциклопедическом словаре о Филиппе Исаевиче для краткости вполне можно было бы написать: верный ленинец, цареубийца, палач казахского народа. Это не только справедливо, но и попросту нужнее читателям, нежели перечисление его должностей и всяких там участий в каких-то съездах.
Казахская земля, часть Российской империи, в полной мере разделила ее страшную в двадцатом веке судьбу.
Выдающийся русский философ Иван Александрович Ильин писал:
«После того, что произошло в России за последние 32 года (1917-1949), нужно быть совсем слепым или неправдивым, чтобы отрицать катастрофический характер происходящего. Революция есть катастрофа в истории России, величайшее государственно-политическое и национально-духовное крушение, по сравнению с которым Смута бледнеет и меркнет.
Смута была брожением; народ перебродил и опомнился. Революция использовала новую смуту и брожение и не дала народу ни опомниться, ни восстановить свое органическое развитие.
Смута была хаотическим бунтом и дезорганизованным разбоем. Революция оседлала бунт и государственно организовала всеобщее ограбление.
Смуту никто не замышлял: она была эксцессом отчаяния, всенародным грехопадением и социальным распадом. Революция готовилась планомерно, в течение десятилетий; в известных слоях интеллигенции она стала традицией, передававшейся из поколения в поколение; с 1917 года она стала систематически проводиться по заветам Шигалева и чудовищным образом закрепляться: она ломала русскому человеку и народу его нравственный и государственный «костяк» и нарочно неверно и уродливо сращивала переломы.
Смута длилась 9 лет… Революция тянется уже 32 года, и конца ей не видно. Подрастают новые поколения, живущие в России, но не знающие ни ее истории, ни ее священных традиций, ни ее международного положения.
Смута разразилась в сравнительно первобытной России, расшатанной и оскудевшей от террора Иоанна Грозного. Революция была подготовлена и проведена в России, которая культурно цвела, хозяйственно богатела и прогрессивно реформировалась. Россия начала XX века имела две опасности: войну и революцию. Войну ей сознательно навязала Германия, чтобы остановить ее рост; революцию в ней сознательно раздули революционные партии, чтобы захватить в ней власть.
После Смуты Россия была разорена… но она сохранила свой национальный лик. Революция разоряет и вымарывает ее систематически и симулирует ее мнимое «богатение»; она исказила ее национальный лик, отменила даже ее имя и превратила ее в мировую язву, грозящую всем народам.
Поэтому русская революция есть величайшая катастрофа – не только в истории России, но и в истории всего человечества, которое теперь слишком поздно начинает понимать, что советский коммунизм имеет европейское происхождение и что он теперь ломится назад – на свою «родину». Ибо он готовился в Европе сто лет в качестве социальной реакции на мировой капитализм; он был задуман европейскими социалистами и атеистами и осуществлен международным сообществом людей, сознательно политизировавших уголовщину и криминализировавших государственное правление».[127]
Ильин заключал:
«Болезнь, ныне изводящая Россию, а именно: воинствующее безбожие; антихристианство; материализм, отрицающий совесть и честь; террористический социализм; тоталитарный коммунизм; вселенское властолюбие, разрешающее себе все средства – весь этот единый и ужасный недуг имеет не русское, а западноевропейское происхождение. В течение девятнадцатого века русская интеллигенция соблазнялась им как «последним словом передовой культуры», мечтательно, сентиментально и безвольно заражаясь им. В двадцатом веке – многонародно-международная, полурусская полуинтеллигенция, зараженная им до мозга костей, тупая, волевая и жестокая, – пошла в грозный час мировой войны на штурм, захватила власть в России и превратила нашу страну в опытный рассадник этой духовной чумы. Эта-то чума и принесла нам все наши национальные мучения и унижения, с тем чтобы впоследствии (ныне!) наградить ими и соседние народы Запада и Востока, считавшие себя «неугрожаемыми»…
