Семен Либерман - Дела и люди(На совесткой стройке)
Глава шестая ЧЕКА ОБРАЩАЕТ НА МЕНЯ ВНИМАНИЕ
Я видел немало признаков доверия ко мне со стороны власти, в частности доверия со стороны Ленина. В этом доверии я нуждался, быть может, больше, чем всякий другой советский служащий. В период быстрой, стопроцентной национализации всего русского хозяйства, мое ведомство было тем своеобразным хозяйственным оазисом, где еще господствовали капиталистические и полукапиталистические принципы. В стране, обладавшей 60,4% лесной площади Европы и 60% лесной площади Азии, лесное хозяйство всегда играло крупную роль. Оно приобрело совершенно исключительное значение в первые годы советской власти, когда дрова служили основным видом топлива. Как я уже упоминал, в результате гражданской войны и занятия Украины немцами, Москва была лишена нефти и угля. Даже после ухода немцев и распространения советского режима на всю Россию, положение мало изменилось, потому что и в нефтяных, и в угольных районах свирепствовала страшная разруха, и добыча катастрофически упала. При этих условиях, все внимание было сосредоточено на заготовках дров для нужд промышленности, транспорта и населения. В отличие от других продуктов крупной и мелкой промышленности, производство древесного топлива зависело от труда крестьян, нанятых в качестве рабочих в тех лесах, которые были либо национализированы у частных лиц, либо же составляли и раньше государственную собственность. Это была совершенно особая область хозяйства, и Ленину было яснее, чем кому-либо из его сотрудников, что и методы для заготовки леса должны быть иные, нежели в индустрии. В тот период господствовала, так называемая,«продразверстка». Это был первый, очень примитивный метод, примененный новой властью для получения хлеба и сырья из деревни. Крестьяне были обязаны просто-напросто сдавать государственным органам все свои «излишки», т. е. все то количество продовольственных и других продуктов, которое превышало их собственную потребность. Так гласил этот принцип в теории. Но и хлеба, и мяса, и всего прочего в деревне было очень мало, и крестьянам приходилось сдавать, под очень сильным, зачастую вооруженным и насильственным давлением властей, не излишки, а необходимые им самим продукты. Голодал город, но и деревне было очень плохо. В этих условиях моему ведомству было поручено заготовлять топливо в лесах, пользуясь для этой цели единственным возможным трудом - трудом тех же крестьян. Платить крестьянам обесцененными тысячами или миллионами рублей было бы бесполезно, ибо на деньги они ничего купить не могли. Пришлось поэтому принять два очень радикальных решения. Во-первых, решено было призвать на помощь частную инициативу, т. е. предпринимателей, желавших заработать на лесных операциях точно так же, как они зарабатывают в обычном капиталистическом хозяйстве. С этими капиталистами (это были лесопромышленники старого времени) мы заключали договора, согласно которым они обязывались заготовлять, в указанных им районах и лесах, определенное количество древесного топлива. Во-вторых, приходилось, так сказать, открывать кредиты этим капиталистам, т. е. предоставлять им те продукты, без которых они не могли бы оплатить нанимаемых на лесные работы крестьян. Ибо и «капиталисты» это были своеобразные. В прошлом они, конечно, владели капиталами; но они все успели потерять, а если кто и спас что-либо, в золоте ли или в виде вкладов за границей, то он и не думал рисковать своим достоянием для операций с советским правительством. Поэтому необходимые средства для их деятельности должна была им давать советская же власть. Они нуждались в деньгах, а еще больше в продуктах для расплаты с рабочими. И вот, из скудных запасов Наркомпрода им выдавали то, в чем крестьяне особенно нуждались, как то: соль, сахар, сукно и пр.; выдавали им также и драгоценные валенки, которые особенно ценились крестьянами и которые были необходимы на лесных работах. Случалось и так, что крестьяне получали в уплату за свой труд те самые продукты, которые незадолго до того были у них же отобраны в качестве «излишков» для советского государства, напр. овес для лошадей и т. п. Впрочем, заготовка леса при помощи частных заготовителей была лишь одним из способов получения этого драгоценного товара. Когда лесное хозяйство приобрело еще большее значение в связи с экспортными сделками с Европой, начиная с 1920 г., крестьянам было предписано доставлять к местам сплава, в города и пр., определенное количество леса. Это была своего рода трудовая повинность в пользу государства: в определенных местах каждый крестьянин был обязан срубить в лесу столько-то кубических саженей леса, а каждый крестьянин, имевший лошадь, обязан был вывезти определенное количество леса в заранее указанные пункты. Таким образом, в основе нашей деятельности лежали два разных принципа: с одной стороны, частная инициатива и добровольная заготовка, а, с другой, - принудительный труд в качестве государственной повинности. Большинство заготовителей, прежних лесопромышленников, получая в качестве аванса или оборотного капитала большие количества очень ценных продуктов, стремились значительную часть их оставить для себя в виде, так сказать, нелегальной сверхприбыли. Если им удавалось, например, по ликвидации контракта с нашим ведомством, сохранить за собой, скажем, одну десятую этих продуктов, то эти 10% имели для них гораздо большее значение, чем вся законная прибыль, которую они получали в миллионах бумажных рублей. Между тем, продукты, продаваемые на полулегальном свободном рынке, приносили чудовищные суммы. При сплаве леса совершенно неизбежен некоторый процент потери; с этим всегда приходится считаться, как с естественным фактом. Поэтому при окончательной сдаче леса, после сплава, его всегда оказывается несколько меньше, чем заготовлено в лесах. Контроль над этой утечкой абсолютно невозможен. Таким образом, заготовители могли сообщать нам, что заготовили одно количество леса, за которое они, якобы, полностью оплатили работавших у них крестьян натурой, а сдавать другое, порою значительно меньшее, и припрятывать полученные этим способом излишки продуктов. Нам постоянно приходилось с этим бороться. Я настаивал на том, чтоб разделить обе операции: лесопромышленник-предприниматель обязан был, по моему предложению, заниматься лишь заготовкой дров в лесу и подвозкой к рекам; он, таким образом, лишался возможности обманывать государство на лесном сплаве. А сплав должен был составить совершенно особую операцию. Таким образом, расчет с заготовителями был очень простой, никакой утечки признавать не приходилось, и они должны были сдавать лес на все сто процентов предоставленных им продуктов. Естественно, что мое предложение вызвало сопротивление промышленников; они предпочитали старую систему сосредоточения всех операций в их руках. В борьбе против меня некоторые из них прибегали к довольно сомнительным маневрам и не брезгали даже доносами в Чека и интригами у разных представителей советской власти. На этой почве в 1920-21 гг. у меня были весьма сложные и не слишком приятные отношения с ВЧК. Это грозное учреждение вообще следило с величайшим подозрением и за моим ведомством, и за моей деятельностью, и, в особенности, за мной лично. Все обстоятельства, точно нарочно, сложились так, чтобы усилить неприязнь ВЧК к моей особе. С одной стороны, в тот период интегральной социализации, поощрение частно-предпринимательской деятельности вызывало большое смущение. С другой, я не был коммунистом, а лишь «спецом», да еще с меньшевистским прошлым. Поэтому каждый донос на меня, даже каждый слух обо мне, внимательно регистрировался, и понемножку вырастало «дело», которое должно было неизбежно превратиться в опасный источник борьбы и конфликтов. Некоторые заготовители, о которых я выше упоминал, искали и находили пути в ведомство Дзержинского. Мне известно, например, что брат одного из этих заготовителей занимал пост следователя экономического отдела ВЧК, ведавшего лесозаготовками. Нет сомнения, что ему были сделаны некоторые «донесения». И в московской, и в провинциальных ЧК имелось много сотрудников, в прошлом бывших приказчиками в лесных фирмах; некоторые из них сохранили связь со своими прежними хозяевами. Через все эти каналы в ЧК поступала разнообразная, частью неправильная, а частью и сознательно извращенная информация. Частные лесопромышленники, в большинстве своем ярые противники советской власти, свили себе, однако, гнездо в непосредственной близости к экономическому отделу ВЧК и добились там того, чего они никак не могли вырвать у меня. А в ВЧК точка зрения была такая. Всю эту полукапиталистическую деятельность приходится терпеть - сообразно с указаниями высшей власти, - но пусть она хоть оправдает свое назнаачение: то количество леса, которое обусловлено по контрактам с частными лесопромышленниками, должно быть непременно сдано государству; иначе и отступление от принципов, и расходование продуктов Наркомпрода превращаются в огромное надувательство со стороны капитала, возглавляемого и покровительствуемого мною. Исходя из этих взглядов, для контроля над нами экономический отдел ВЧК создал специальную «тройку», с самыми широкими правами и полномочиями, в составе: Эйдука, Петерса и Аванесова. Аванесов был одновременно ближайшим сотрудником Сталина по Народному Комиссариату Государственного Контроля, а Петере и Эйдук прославились массовыми казнями. В частности, председатель комиссии Эйдук свирепствовал в Архангельске, когда Чека, после ликвидации английской интервенции на севере России, расправлялась там с представителями «белого движения». Однажды меня вызвали на заседание этой комиссии, куда явились также и представители других ведомств, и некоторые служащие лесозаготовительных учреждений. От меня потребовали объяснений. К концу заседания Эйдук заявил следующее: - По поручению настоящей комиссии я составил список лиц, деятельность которых находится у нас под подозрением. На первом месте стоит имя Либермана. Он держал в руке красно-синий карандаш, и я издали видел, как он красным концом карандаша что-то отметил против моей фамилии. Он продолжал: - Если против этого имени через три месяца будет стоять красный крестик, то это будет означать, что я выведу его в расход. Никакие аргументы и оправдания в этом случае не помогут. Легко себе представить, какое впечатление эта угроза произвела на всех присутствующих. По окончании заседания многие из моих подчиненных уже боялись подойти ко мне. Они спешили незаметно проскользнуть мимо«кандидата на расстрел». Чекистская «тройка» разработала план новых мероприятий по лесозаготовкам; некоторые из них были очень характерны для того момента. В различные отделы моего учреждения были посажены новые сотрудники, одновременно являвшиеся оком ВЧК. С другой стороны,«тройка» внесла в Совет Труда и Обороны предложение о сохранении прежней системы, без разделения операций заготовки и сплава. Это предложение «тройки» оказалось моим спасением. Еще задолго до заседания, где мне грозили смертью, я видел и слышал, что творилось вокруг меня, и знал, что тучи сгущаются. Обо всем этом я доводил до сведения не только Рыкова и Красина, но также и Ленина. Предвидя, какой оборот могут принять для меня события, я однажды явился к Рыкову и передал ему письмо в запечатанном конверте, с просьбой вскрыть его лишь в тот момент, когда вопрос обо мне вступит в роковую фазу. В этом письме я подробно и откровенно рассказал о создавшемся положении и указал на необходимость разделения операций. После угроз Эйдука этот критический момент приблизился вплотную. Когда «тройка»постановила не разделять операций заготовки дров, я попросил Рыкова на ближайшем заседании Совета Труда и Обороны, где должно было обсуждаться предложение «тройки», вскрыть и мое письмо. Рыков меня не послушал и письмо передал Ленину. О том, как на него реагировал Ленин, я узнал на следующий день. Ко мне позвонила секретарша Ленина, Фотиева, и сообщила: - Владимир Ильич осведомлен обо всем, что произошло. Он предлагает вам спокойно продолжать вашу работу в учреждении и ждать соответствующих инструкций. А через день явился в Главлеском мой начальник Ломов, с выпиской из постановления СТО, в которой было сказано приблизительно следующее: «Ознакомившись с представленными объяснениями, Совет Труда и Обороны ставит на вид т. Эйдуку, что его поведение не соответствует достоинству коммуниста и ответственного работника. Предложить ему посетить Либермана и извиниться перед ним. Поручить Ломову, как председателю лесного ведомства, собрать всех служащих и подтвердить доверие к деятельности тов. Либермана». После первой телеграммы Ленина, разосланной всем партийным и государственным учреждениям о полезности моей работы, Дзержинский и его ведомство не выступали открыто против меня. Но слежка продолжалась, и Чека принимала теперь меры к тому, чтоб посадить побольше своих людей в мое учреждение. Я был окружен чекистами, которые, без сомнения, доносили кому следует о каждом моем разговоре, о телефонных звонках, письмах и т. под. А когда же, начиная с 1920 года, я должен был взять на себя еще и ряд функций по внешней торговле и стал соприкасаться с буржуазным миром, подозрения и слежка со стороны ВЧК еще более усилились. Положение становилось невыносимым, и я решил, что мне необходимо поговорить с самим Дзержинским. Во время одного из свиданий с Лениным - в конце 1920 г. - я рассказал ему о тяжелых условиях, в которые поставлена моя работа, и о необходимости каких-то изменений. Я добавил, что, как мне кажется, я мог бы переубедить Дзержинского, если бы у меня была возможность поговорить с ним прямо и откровенно. Ленин сказал мне: - Вот видите, если бы вы были членом партии, у вас не было бы всех этих трудностей. Почему бы вам не вступить в Р. К. П.? Я с трудом нашел формулу вежливого отказа. - Владимир Ильич, - сказал я, - большевики рождаются, так же как рождаются певцы. Я таковым не родился. Вы сами стали бы меня меньше уважать, если бы я, при настоящих условиях, вступил в партию. Он ничего не возразил и позвонил Дзержинскому, прося меня принять. Дзержинский назначил мне свидание в семь часов вечера на следующий день, но не в Чека, а у себя на квартире, желая, по-видимому, освободить меня от необходимости вести переговоры в специальной атмосфере своего учреждения. В назначенный час я явился по указанному адресу в небольшую, очень скромную комнату, окна которой были занавешены портьерами темно-красного цвета. Мебель была сборная - видно было, что это старая буржуазная обстановка, не составлявшая даже ансамбля одной комнаты. Пока я ожидал, в комнату вошла женщина, лет сорока, очень строгих линий лица; ее прическа была старомодной, с пробором посредине, с узлом на затылке. Такие лица встречаются иногда на старинных гравюрах, на портретах жен декабристов и т. п. Платье на ней было длинное, черное, на плечах шарф - тоже как на гравюре. Дело происходило зимой, и в комнате было холодновато. Держалась она, как хозяйка дома. Она попросила меня обождать, затем прошла в другую комнату, и я услышал звуки рояля. Через несколько минут явился Дзержинский. Его длинная худая фигура, в солдатской шинели и в солдатских сапогах, казалась еще длиннее в этой маленькой комнате, его лицо с высоким лбом и узкой бородкой напоминало Дон-Кихота. Он был очень любезен, попросил извинить его за опоздание и уселся в кресло, не снимая шинели. Через минуту снова появилась его жена и поставила ему на стол стакан чаю, такого крепкого, что он казался одного цвета с портьерами. Дзержинский познакомил меня со своей женой, а затем предложил мне изложить мое дело. В течение двадцати минут я говорил; он ни разу не прервал меня ни замечанием, ни вопросом. Я пытался изложить ему, почему, по моему мнению, частное хозяйство было необходимо в лесной области, почему целесообразна моя лесная политика и т. д. По мере того как я говорил, я чувствовал, что тон мой делается все более уверенным, и я закончил следующим образом: - Я могу выполнить возлагаемые на меня обязанности только в том случае, если я буду пользоваться полным доверием вашим, как я пользуюсь доверием Владимира Ильича. Я не возражаю против того, чтобы ваше доверенное лицо было посажено рядом со мной; но я не могу работать, если я должен постоянно сознавать, что на каждом шагу за мной следят несведущие и враждебные мне люди. Если это невозможно, прошу освободить меня от этой работы. Я не нахожу, - прибавил я, - что я человек незаменимый, я готов продолжать работу в качестве подчиненного лица в том или в другом учреждении. Но если я должен нести ответственность, то прошу и вас поддержать меня. Он спросил, чего я собственно добиваюсь. Я предложил ему разослать всем губернским комитетам коммунистической партии и лесным комитетам (а это означало также и всем губернским ЧК) телеграммы с предписанием помогать работе Главного Лесного Комитета, а также дать указание его собственному ведомству в Москве, что деятельность Главного Лесного Комитета - не личная политика Либермана, а политика советского правительства. На следующий день такого рода телеграмма, проект которой я составил, была подписана председателем Высшего Совета Народного Хозяйства Рыковым и председателем ВЧК Дзержинским. Еще раз пришлось мне встретиться с Дзержинским незадолго до его смерти, в очень трагической обстановке. Но об этом я расскажу ниже.
