Леонид Емельянов - Под прицелом войны
Теплый солнечный день. Моя мама и ее родная сестра Нина вывели на прогулку босоногих ребят: меня и двоюродного брата Анатолия. Мы беззаботно бегали по нагретой солнцем песчаной тропинке. С одной стороны ее – склон холма с невысокими соснами, с другой – поле ржи. Рожь цвела, из чешуй ее колосков свисали маленькие цветки. Если колос сорвать и положить за ухо и цветков станет больше – это к счастью, если меньше – к несчастью. Так погадать посоветовали наши мамы. Для большего счастья мы за ухо клали по несколько колосков, и все они его нам посулили. Но вечером в доме мамы плакали, говорили шепотом, лампы не зажигали. Прозвучало слово «война». Мы не знали, что это такое, но ожидание чего-то страшного охватило и нас.
Это было 22 июня 1941 года.
Наступили суматошные непонятные дни. Что запомнилось? На ночлег у нас расположилась большая группа парней в изорванной, потрепанной одежде (я их хорошо помню). Уложили их спать на полу, от стены до стены ступить негде было. Это были, как потом говорили, московские комсомольцы, которые рыли противотанковые рвы на берегу Днепра (он от нас недалеко, в нескольких километрах). Командовал ими капитан. Помню, он говорил, плача и не стесняясь слез, чтобы мы ночью не боялись, когда эти ребята начнут сонными вскакивать и кричать. Он пояснил, что, когда они рыли ров, начался артналет. Не бывавшие в боях «землекопы», фактически еще дети, со страху залезли на деревья. «Я, – говорит, – бегал под ними и умолял их слезть, иначе они все погибнут». Вот уцелевших этих комсомольцев он и сопровождает. Что с ними будет, он не знает, но до Москвы они вряд ли дойдут.
Наступила ночь. На полу вздрагивающая серая масса стонала и вскрикивала. Кто-то вдруг вставал, истошно кричал «Мама!» и опять в беспамятстве возвращался в эту копошащуюся массу. Лежа на печи, мы не могли уснуть: так было страшно.
Выше по Днепру была Соловьева переправа – единственное место, через которое отступающим к Москве частям Красной армии еще можно было перебраться на противоположный берег. Весь трагизм и героизм этой переправы описан в военных мемуарах. Что там происходило, мы не могли знать. Но по Днепру плыли трупы солдат. Нелюдимая и угрюмая баба (я ее хорошо помню, но имя забыл, хотя мама мне его называла; она мне напоминает торговку семечками у входа на Комаровский рынок) ходила к Днепру и у железнодорожного моста, у станции «Приднепровской» багром вытаскивала убитых, раздевала их и забирала одежду. Вдруг она вытащила сына и тоже раздела его, а потом столкнула в воду с напутствием: «Плыви, сынок!» Она и к нам приходила, такая же нелюдимая и угрюмая. Говорила, что сын снится ей по ночам, жалуясь: «Мама, мне холодно!»
Вскоре она исчезла. В народе утверждали, что «поплыла за сыном». Скорее всего, утопилась.
Как я сейчас понимаю, в какой-то момент мы собрались эвакуироваться. Загрузили домашним скарбом, нашим и соседским, доверху телегу. Усадили меня сверху, обвязав женским серым платком. И поехали. Где-то рядом шел бой. Горел лес и какие-то постройки. Взрывы, треск, дым. И мы на телеге за неказистой лошаденкой, подгоняемой стариком, сквозь эту жуткую картину.
Выбрались на какое-то поле. Слева от дороги дымил сбитый самолет. К нам подошли два закоптелых летчика. На их вопрос, где наши и есть ли в лесу партизаны, мы не знали ответа. Только посочувствовали их озабоченности, выраженной словами: «Что же нам делать, куда идти? У самолета лежит наш тяжелораненый товарищ». Так и расстались.
Подъехали к деревянному мосту, перекинутому через ручей с крутыми берегами. Лошадь, как ни понукали ее, топталась на месте, но на мост не ступила. Оказалось, что все бревна настила были подрублены снизу. Умное животное почувствовало опасность. Воспользовались бродом. И через него же вернулись назад в свое родное Добромино, поняв бессмысленность отъезда.
Вскоре состоялось первое знакомство с оккупантами. Утром к дому подъехало несколько мотоциклов. Слышим под окном непонятную речь: «Дыр, дыр…» Значит, немцы. Начали расправляться с ульями. Потревоженные пчелы атаковали своих обидчиков, и те вынуждены были удалиться. Но у одного не завелся мотоцикл, и пчелы со всей злостью навалились на него. Спасаясь от их нападения, он метался, как одержимый. Лучшего спасения не нашел, как сунуть голову в криницу, из которой мы брали воду для бытовых целей. И захлебнулся, окончив свой воинский и жизненный путь таким вот необычным манером.
От пчел досталось и черному жеребцу, которого, в отличие от немца, все жалели, но ничем помочь не могли.
Первые дни оккупации запомнились смертью дедушки Осипа, который меня очень любил. На его похоронах мне не досталось сладкой кутьи, и я горько плакал. Во время похорон подъехали верхом трое полицаев из местных со словами: «Заберите своего Яшку!» Это был мой дядя – Корсаков Яков, лейтенант по воинскому званию. Выходя из окружения, попал (как говорили) в руки немцев. Его жестоко пытали. Подвесив за руки, под ногами разложили костер. От изуверских пыток он скончался, тело обуглилось, ноги скрючились. Его похороны я тоже помню. Мама и другие сокрушались, что крышку гроба нельзя было закрыть: из гроба торчали скорченные полуобгоревшие ноги.
А накануне в окрестностях был бой. Слышался треск выстрелов и взрывы. Перепуганные, мы вместе с другими жителями села не нашли более безопасного места, чем совхозный сарай. По стенам его как бы рассыпался горох, а по крыше цокали пули. Неожиданно все замерло. Наступила, как говорится, мертвая тишина. В предчувствии чего-то страшного, мы все были охвачены ужасом. Вдруг местность огласил какой-то оглушающий дикий рев и бешеная стрельба – чудовищная какофония звуков, среди которых слышались душераздирающие крики «Мама!» Человеческий ор поглотили частые взрывы, и опять наступила зловещая тишина.
А произошло следующее. У нас холмистая местность. Между холмами, закрытыми лесом, двигались две колонны: одна – наших солдат, другая – немцев. Они одновременно вышли на ровное поле, находившееся в полукилометре от села. И началась рукопашная схватка. Артиллеристы обоих воюющих сторон, не разобравшись в ситуации, накрыли поле боя шрапнелью и всех их положили на этой равнине, на которой по весне и закопали. На это поле мы со своим братом Анатолием и другими уцелевшими сорванцами после войны ходили собирать шрапнель – круглые свинцовые шарики. Стояли и смотрели, как пашет там колесный трактор и выворачивает плугом человеческие кости. Их было так много, как картошки в бороздах при ее уборке. Среди этих костей мы и находили шрапнель. Когда же под трактором вдруг стали взрываться мины, все бросились домой, навстречу перепуганным мамам.
Дни оккупации были похожи один на другой. Жили с постоянным ожиданием чего-нибудь страшного и притупившимся чувством голода. Однако не будем нарушать хронологию событий.
От попадания снаряда (а бои у нас практически не прекращались) сгорел наш дом. Перед глазами – дышащие жаром догорающие его остатки и заплаканная мама. Следующий день принес и приятную неожиданность. Под обуглившимися бревнами мать откопала ящик с инструментами отца и радовалась: «Надо же, ящик не сгорел, а только теплый! И все инструменты целы!» Тут я должен пояснить, что отец мой, кузнец, был репрессирован за два месяца до моего рождения. Во время ареста он сложил весь свой, им же сделанный, кузнечный инструмент в ящик и наказал маме хранить его, что бы ни произошло. «Главное – это инструменты, – сказал он. – Если они есть, все можно сделать». Она бережно и хранила их, перепрятывая ящик.
Грабежи в селе начались с первого же дня немецкой оккупации. Жители, чтобы уберечь свои пожитки, закапывали их в землю. Обычно неподалеку от стен избы, на огороде. Но немцы тоже не лыком шиты. Не обнаружив ничего в доме, они шли в огород. Прощупывали его длинными шомполами и нередко находили схроны. Зная это, мама закопала ящик с инструментами прямо под стену, чтобы шомполами его нельзя было достать. И даже когда дом сгорел, ящик остался цел и невредим. Перед отъездом в Сибирь, где после лагерей и тюрем в ссылке на поселении находился отец, эти инструменты как величайшее по тем временам сокровище были переданы в местную кузницу.
Оставшись без жилья, мы переселились (если это можно назвать переселением) на хутор «Большое поле», расположенный неподалеку от Добромино. С нами прибыли еще несколько обездоленных женщин и детей. Там стоял обычный деревянный серый дом, каких было немало и в любой белорусской деревне. Половина крыши цела, другая разнесена снарядом. Днем немцы: «Где партизаны?» Ставят у стены, угрожают расстрелом. Для пущей убедительности дают очередь над головами под крышу. Ночью партизаны: «Что вы говорили немцам?» Грозятся сжечь. Спать мы укладывались на пол. Память сохранила просвечивающееся окно и лицо «партизана», освещенное спичкой при прикуривании. И ведь могли бы сжечь! Углы дома облили керосином, дверь подперли снаружи колом (утром через окно пришлось выбираться). Но дом все-таки ночные визитеры не подпалили и после этой ночи уже не появлялись. Женщины потом долго гадали: «Почему нас не подожгли? Что им помешало это сделать?»
