Борис Колоницкий - «Трагическая эротика»: Образы императорской семьи в годы Первой мировой войны
Одним современникам запомнилось, что царь, вышедший на дворцовый балкон, крестился и плакал, но председатель Государственной думы М.В. Родзянко вспоминал эту сцену иначе: «Государь хотел что-то сказать, он поднял руку, передние ряды зашикали, но шум толпы, несмолкаемое “ура” не дали ему говорить. Он опустил голову и стоял некоторое время, охваченный торжественностью минуты единения царя со своим народом, потом повернулся и ушел в покои». И современной монархической пропагандой эта сцена, в которой царь безмолвствовал, а народ выражал свое мнение восторженными криками, изображалась как символ полного единства царя и народа. Газета «Новое время» писала даже не о единении, а о «полном и безраздельном слиянии Царя с народом»: устами царя-де говорит сам народ. Автор газеты, развивая эту тему взаимной любви народа и императора, писал: «В эту минуту казалось, что Царь и Его народ как будто крепко обняли друг друга и в этом объятии встали перед великой Родиной. Всюду глядели на Государя сквозь слезы – и это были слезы умиления и любви». В этих условиях никакие речи монарха и не были нужны: «Не слыша Государя, не зная, что Он говорил недавно там, во дворце, все понимали, что Он – сама любовь к народу, и в Его невольном безмолвии среди бури этих приветствий… Это был особенный разговор Царя с Его народом, им только понятный, после которого укрепляется еще сильнее взаимная любовь, растет мужество и смело глядят глаза в будущее. … Кто разорвет этот союз? Да живут Царь и народ!»151
Некоторые свидетели событий ценили сдержанность русского царя, противопоставляя ее театральным жестам германского императора в начале войны: «В то же самое время Вильгельм в Берлине произносил речи с балкона дворца перед огромной толпой, пытаясь разжечь своим красноречием патриотизм в сердцах людей. А Николай стоял перед своими подданными, не произнося ни слова, не делая ни жеста, и они опускались на колени в преклонении перед “белым царем”, даруя ему величайший час в его жизни!»152
Провинциальные издания, авторы которых не могли быть свидетелями событий на площади, добавляли новые живописные детали, преувеличивая масштаб и без того значительного события. Газета, выпускавшаяся во Львове после занятия города русскими войсками, так «вспоминала» тот день:
И когда была объявлена война, на огромной площади Зимнего дворца собралось более ста тысяч самой разнообразной публики. Тут были и рабочие, и чиновники, и студенты – тут были все.
Четыре часа стояла эта толпа, ожидая своего Государя, четыре часа титанический хор пел русский гимн, и когда на балконе Зимнего дворца появился Государь, поднялась буря, понеслось бесконечное ура, все как один упали на колени, и в воздух полетели тучи шапок153.
Под влиянием восторженных сообщений прессы в сознании ряда мемуаристов эта торжественная грандиозная церемония на Дворцовой площади также запечатлелась еще более величественной, чем она была на самом деле. С. Булгаков, не бывший в это время в Петрограде и узнавший о церемонии объявлении войны из газет, вспоминал ее так: «Начавшаяся война принесла неожиданный и небывалый на моем веку подъем любви к Царю. …особенно потрясло меня описание первого выхода в Зимнем Дворце, когда массы народные, повинуясь неотразимому и верному инстинкту, опустились на колени в исступлении и восторге, а царственная чета шла среди любящего народа на крестный подвиг. О, как я трепетал от радости, восторга и умиления, читая это. … Для меня это было явление Белого Царя своему народу, на миг блеснул и погас апокалипсический дух Белого Царства. Для меня это было откровение о Царе, и я надеялся, что это – откровение для всей России»154.
Действительно, сцена выхода императора на балкон обрастала все новыми подробностями. Автор одной газетной статьи писал о реакции простодушных призывников-крестьян, которые не были осведомлены о последних событиях. С жадностью они расспрашивали знающего человека, приехавшего в деревню из столицы, который смог, наконец, удовлетворить их любопытство:
Но больше всего произвело на них впечатление того, как Государь выходил на балкон Зимнего дворца и говорил с народом, что был на площади. Их особенно поразило то, как два десятка тысяч человек стали на колени и как все готовы были пролить кровь за отечество.
– Вот это так! – одобряли они и с грустью прибавляли:
– И ничего-то мы не знаем155.
Между тем их собеседник, воспринимавшийся крестьянами как эксперт, нарисовал воображаемую картину разговора императора со своим народом, разговора, которого в действительности не было. Воображение патриотов создавало такой идеальный образ объявления войны русским императором, который соответствовал их представлениям о единении царя и народа.
Даже авторы обличительных брошюр, в обилии появлявшихся в 1917 году после свержения монархии, вспоминали ту величественную церемонию:
В Петербурге народ опустился на площади перед царем на колени. Царь произнес речь, в которой, подражая своему прадеду, дал торжественное обещание не заключать мира до тех пор, «пока хоть один вооруженный неприятель останется на земле русской». Это был великий момент, когда монархия вновь могла окружить себя нравственным ореолом, вновь утвердить себя в сознании народном…156
Некоторые современники, однако, считали, что Николаю II следовало бы ознаменовать начало войны более внушительными и торжественными символическими акциями: «Каким надо быть тупым и глупым, чтобы не понять народной души, и каким черствым, чтобы ограничиться поклонами с балкона… Да, Романовы-Гольштейн-Готторпы не одарены умом и сердцем», – записал в своем «дневнике» М.К. Лемке157. Подразумевалось, что царская семья, давно уже породненная с немецкими правящими династиями, не может осознать величие национального сознания русского народа, поднявшегося на решительную борьбу с Германией. Однако, как уже отмечалось выше, весьма вероятно, что перед публикацией Лемке отредактировал свой «дневник», рисуя задним числом свои собственные взгляды более радикальными, ретроспективно делая их более оппозиционными, более враждебными царю и всей династии Романовых.
В то же время на некоторых современников манифесты военного времени произвели прямо противоположное впечатление. Москвич А. Шенрок в октябре 1914 года сравнивал высочайшие манифесты разных эпох: «Обыкновенно они бывали довольно официальны. Манифесты же Николая II чем дальше, тем больше становятся привлекательны по своей искренности и полному отсутствию германской надменности. Эти Манифесты вполне соответствуют духу Православного народа и Белого ЦАРЯ, Сына и Защитника Православной Церкви»158. Очевидно, автор, человек монархических взглядов, был заведомо предрасположен к положительному восприятию обращений императора. Однако, как видно, ранее он все же замечал в них некоторые черты «неискренности» и «германской надменности». Особая атмосфера, царившая в начале войны, и особенности монархической риторики военного времени способствовали национализации образа царя в его глазах.
После окончания церемоний в Зимнем дворце царская семья вновь поднялась на борт своей яхты, корабль взял курс на Петергоф. Современница, стоявшая в этот момент на берегу Невы, описывала императора, покидавшего столицу, она запомнила «одинокую фигуру на мостике яхты, в скованном приветствии поднявшую руку к козырьку морской фуражки, посреди столь шумных изъявлений народного почтения и любви, какие, несомненно, редко выпадают на долю любого государя»159.
Император был главным действующим лицом важного в политическом отношении церемониала объявления войны, он же, очевидно, был главным его сценаристом и режиссером. Однако церемония предоставляла возможность и для других импровизаций политического свойства. После отъезда царской четы манифестации перед дворцом продолжались. Порядок на Дворцовой площади охранялся добровольной охраной, во главе которой стоял член Государственной думы Н.Н. Лихарев, политик правых взглядов. Он разъезжал верхом на лошади в живописном боярском костюме. Затем многие манифестанты переместились на Марсово поле, деятели славянских обществ произносили речи, манифестации состоялись у английского, французского, сербского и болгарского посольств.
Однако вскоре выяснилось, что патриотические манифестации, использующие национальные и монархические символы, могут в известной ситуации представлять немалую опасность для общественного порядка на улицах столицы. Возбужденные толпы срывали вывески с надписями на немецком языке, били стекла в окнах немецких магазинов, крушили витрины в редакциях немецких газет. 22 июля толпы манифестантов с национальными флагами, состоящие в значительной степени из рабочих, стали собираться у германского посольства. С пением русского гимна они пытались пробиться в здание, и, хотя полиции удалось оттеснить большую часть манифестантов, кому-то удалось проникнуть в посольство. Из здания выкидывались немецкие флаги, знамена, портреты германского императора, которые рвались и сжигались. На месте германского герба был водружен российский флаг. С крыши посольства были сброшены массивные скульптуры. В то же время царские портреты, находившиеся в немецкой миссии, были торжественно вынесены, манифестанты пронесли их по улицам с пением русского гимна.
