Константин Кайтанов - Наше небо
И вот она, цель, ничтожная с высоты девяти тысяч метров, едва уловимая в видоискателе прицела. Завилович видит ее бегущей прямо к центру прицела. Скитев изумительно точно ведет самолет.
Рука штурмана лежит на спуске, затем сжимается, и в мгновение, когда темное пятнышко цели скрещивается с центром прицела, спусковой механизм облегчает самолет от груза.
Бомбы пошли на цель…
Скитев разворачивается для второго захода, но вспышки сигнала обрывают намерение. Штурман Завилович передает:
— Справа, впереди и выше истребители «противника».
Тогда, чтобы до конца выполнить боевую задачу и сбросить все бомбы на цель, Скитев через флаг-радиста подает сигнал: «Сомкнись!»
Эскадра взаимной огневой поддержкой прикрывает друг друга, действуя по принципу: все за одного, один за всех.
Вмиг передав команду, стрелок-радист Комендантов разворачивает свои пулеметы на противника. Нервная дробь вспыхивает в воздухе. Эскадра смыкается.
Мощный огневой шквал отражает атаку истребителей.
Истребители не выдерживают страшного огневого натиска и обращаются в бегство. Эскадра, выполнив боевое задание, возвращается на аэродром.
Скитев же, не снижая высоты, провожает товарищей. Развернувшись влево, он приветствует их покачиванием плоскостей. Смысл этого обращения понятен только Скитевской эскадре: командир желает экипажам счастливого пути, сам он остается в воздухе.
…Снова необъятные голубые дали. Молодой командир продолжает полет на новые высоты. С горизонта в девять тысяч метров начинается новый набор высоты. Озябший командир кладет самолет в вираж и, обхватив штурвал руками, следит за приборами. В движениях стрелок нет уже прежней резвости. За заиндевевшим стеклом циферблатов они плывут медленно под звенящую песнь винтов. И в этом могучем стальном напеве ощущается одиночество боевого полета. Эскадра ушла, она уже где-то внизу, может быть, тремя-четырьмя тысячами метров ниже, но ему, командиру, предстоит тяжелое и обязательное преодоление высоты.
Командир должен знать предельный потолок своей боевой машины.
Штурманская кабина покрылась колючими иглами инея, целлулоид обтекателя затуманился легкой изморозью. Температура — минус сорок три.
— Ну, как? — спрашивает Скитев радиста.
— Терпимо, — отвечает Комендантов.
Проходят еще минуты, десятки минут настойчивого стремления к пределу. Машина с ревом врезается в высь, и по ее голосу, поведению, по всему многообразию ее интонаций Скитев определяет запас высоты. Потом, удовлетворенный достигнутым потолком, снова ставит самолет на боевой курс.
Где теперь цель, объект высотного бомбометания?
Цели не видно. Она скрыта плотной дымкой, которая висит над озером и землей легкими облаками, плывущими на большой высоте. Но Скитев знает, что цель должна быть совсем близко, в каких-нибудь двадцати-тридцати секундах полета, и выравнивает самолет по абсолютно геометрической прямой. Штурман Завилович получает предупреждение. Машина ложится на боевой курс и резвой птицей несется по горизонту к тому направлению, которое известно в этом самолете только двум человекам.
Руки Скитева и Завиловича кажутся в этот момент онемевшими и соединенными в одной электрической цепи. Люди согнулись у боевых постов в ожидании какого-то мгновения, которое нужно уловить, которое должно решить исход боевой операции.
Если бы можно было воспроизвести безупречно высокую звонкую ноту, то именно такой звук характерен был в этот момент для самолета Скитева, несущегося к объекту «противника». Люди отсчитывают тягостные секунды, сверяя поспешный бег мысли с показаниями холодных, но точных приборов. Скитев ждет, когда в воздухе, отделившись от самолета, бомбы пойдут вниз… Ему кажется, что вот-вот самолет проскочит цель… Но, видимо, еще рано. Завилович словно в один комок собрал свои мускулы и готов их разжать для стремительного и внезапного броска… До невидимой цели остаются еще, может быть, последние километры по горизонтали, но Завилович, безукоризненный знаток траектории воздушного снаряда, уже рассчитал точку сбрасывания. Он смотрит на приборы и считает про себя. Рука плавно нажимает спуск. Последний запас бомб несется в цель…
Альтиметр показывает, что нижняя кромка стратосферы лежит далеко внизу…
Солнце уже растопило пелену тумана, когда самолет капитана Скитева коснулся своего аэродрома. Сняв маску, Скитев вылез из кабины навстречу товарищам, с нетерпением ждавшим его возвращения. Они порадовали своего командира, — первая и вторая бомбежки произведены отлично.
9800
Однажды, после занятий на аэродроме, я поднялся в воздух, условившись с летчиком совершить прыжок из мертвой петли.
Коля, так звали летчика, замечательный товарищ и весельчак, весьма неохотно пустился в это предприятие. Но мне хотелось лететь только с ним.
— Теперь тебе остается прыгать только через винт! — мрачно заключил он, усаживаясь в кабину.
После невероятных усилий мне удалось оторваться от самолета, и я понесся к земле, описывая в воздухе какую-то дугу. Но опрокинувшаяся машина перевернулась вокруг оси с такой скоростью, что я едва ускользнул от ее накрытия. Меня стукнуло стабилизатором по спине, и, обрадовавшись удаче, я падал, все еще не раскрывая парашюта, озираясь на самолет.
— Вот видишь, какой ты дуб, — начал Коля свой распек на аэродроме, видя, как дежурный врач делал мне растирание позвоночника. — Зачем это нужно было?
Дело происходило лет пять назад, когда парашютизм обретал свои права. Теперь Коле, командиру части истребительной авиации, хорошо понятны прыжки из сложных фигур высшего пилотажа.
Прежде чем обучать молодых инструкторов, я должен был сам овладеть техникой этих прыжков. Стратосфера была закономерной ступенью моей экспериментальной работы, ступенью, может быть, наиболее опасной, по зато самой увлекательной.
Мы со Скитевым были готовы. Готовность означает систематическую двухгодичную тренировку в барокамере, более десятка высотных полетов, полное освоение кислородной аппаратуры, подгонку обмундирования и многое другое, что может читателю показаться весьма скучным.
Окончательный выбор пал на парашют, не раз испытанный мною при тренировочных прыжках. Он состоял из главного, сложенного в ранце, и запасного, нагрудного. Словом, этот надежный и простой тип парашюта был целиком изготовлен на наших заводах молодыми советскими конструкторами. Обычный тренировочный парашют, которым широко пользуются при учебных прыжках, дает вполне безопасную скорость снижения (в среднем пять метров в секунду), исходя из максимального веса парашютиста в восемьдесят килограммов. Но я представлял настоящую парашютирующую лабораторию с таким набором всевозможной аппаратуры, что вес мой превышал нормальный более, чем в полтора раза.
Понятно, что рассчитывать на нормальную скорость снижения не приходилось. Непосредственно у земли я должен был открыть запасной парашют, предварительно сбросив некоторую часть своей, так сказать, «нательной» лаборатории.
Прыжок был назначен на 28 июля. Нас интересовала высота в девять-десять тысяч метров. Нужно было, поднявшись на этот горизонт, уточнить поведение парашютов в разреженной среде, скорость их раскрытия, действие длительного парашютирования и другие специальные вопросы. Одновременно решено было превысить мировой рекорд парашютного прыжка с применением кислородной аппаратуры.
Предполагалось, что взлет произведем с восходом солнца и, набрав высоту, еще по холодку совершим прыжок, так как в это время суток восходящие потоки воздуха совершенно ничтожны, и потому «болтанка», обычно изнуряющая парашютиста, незначительна.
Неожиданно взлет был отнесен на полдень, и я, впавший в уныние, мысленно уже представлял себя болтающимся под раскрытым куполом парашюта.
Гигантские качели — игрушка по сравнению с этим удовольствием, которое приходится испытывать в результате огромных вихревых возмущений.
Дело складывалось ясно — или отказаться от прыжка, или уходить в воздух, заранее зная, что болтать будет немилосердно. Не хотелось ни того, ни другого. Минутные колебания разрешил командир части, заявивший, что соседним гарнизонам полеты запрещены и весь воздух в радиусе до пятидесяти километров предоставлен в наше распоряжение.
— Болтать будет! — слабо протестуя, возразил я.
— Ничего! Поболтает, а на землю опустит.
Мы стали быстро готовиться к прыжку. Пока звонили о разбивке старта, о времени вылета, исчез Скитев. Мой друг словно воспользовался шапкой-невидимкой.
Укрывшись от солнца в тень от плоскости самолета, я стал терпеливо ожидать появления моего спутника, с любопытством наблюдая за техниками, копошившимися вокруг машины. Затем это занятие мне наскучило, и я задремал.
