Сергей Романовский - Наука под гнетом российской истории
Хорошие мысли, конечно, всегда опережают и переживают факты. Поэтому основное значение геологических раздумий Ломоносова является прежде всего мировоззренческим (методологическим), а его конкретно-научный анализ причин и последствий «трясения Земли» сегодня, разумеется, выглядит наивным. Ломоносов полагал, что «трясение Земли» порождается ее недрами, точнее – действием «подземельного огня». Откуда он взялся под землей? От серы, в изобилии в недрах содержащейся, а к возгоранию она “весьма удобна, к сохранению огня от погашения неодолима”. С трясением Земли Ломоносов связывал и образование металлоносных жил, а также каменной соли, горючих сланцев и т.д. С этим явлением он соотносил и трансгрессии моря.
Поразительно то, сколь глубок был ум Ломоносова: без полевых исследований, без всякой фактической базы сумевший поразительно точно схватить самое сложное, что есть в геологической науке, – технологию познания геологического прошлого. Об этом спорят и сегодня, выдавая скороспелые плоды своего интеллекта за методологические откровения. При этом – не сомневаюсь -нынешние мыслители не опускаются до чтения Ломоносова. А зря. Он бы устыдил их и поставил на место.
Приведу только один параграф из статьи Ломоносова «О слоях земных». Он весьма примечателен. В нем изложено мировоззрение Ломоносова-естествоиспы-тателя, его обобщенный взгляд на историю нашей планеты и на то, как ее надлежит изучать.
“§ 98. К сему приступая должно положить надежные основания и правила, на чем бы утвердиться непоколебимо. И, во-первых, твердо помнить дóлжно, что видимые телесные на земли вещи и весь мир не в таком состоянии были с начала от создания, как ныне находим; но великие происходили в нем перемены, что показывает История и древняя География, с нынешнюю снесенная, и случающиеся в наши веки перемены земной поверхности. Когда и главные величайшие тела мира, планеты, и самые неподвижные звезды изменяются, теряются в небе, показываются вновь; то в рассуждении оных малого нашего шара земного малейшие частицы, то есть горы (ужасные в наших глазах громады) могут ли от перемен быть свободны? И так напрасно многие думают, что все как видим, с начала Творцом создано; будто не токмо горы, долы и воды, но и разные роды минералов произошли вместе со всем светом; и потому де не надобно исследовать причин, для чего они внутренними свой-ствами и положением мест разнятся. Таковые рассуждения весьма вредны приращению всех наук, следовательно и натуральному знанию шара земного, а особливо искусству рудного дела, хотя оным умникам и легко быть философами, выучась наизусть три слова: Бог так сотворил, и сие дая в ответ вместо всех причин” [141].
В этом небольшом отрывке – целый кладезь мыслей, которые с невероятной для того уровня развития геологии прозорливостью высказал наш великий ученый. Здесь и безусловная его уверенность в вечной изменяемости геологической истории, и представление об актуализме, как о средстве изучения этих перемен, и, наконец, о необходимости познания причин геологических явлений и движущих их механизмов.
На этом мы закончим эксклюзивный экскурс в научное творчество Ломоносова, ибо, повторяю, его сочинения по физике и химии достаточно хорошо известны специалистам и давно по достоинству оценены.
Более интересны для избранной темы те традиции самого подхода к научному творчеству, которые были заложены Ломоносовым и во многом стали определяющими для развития русской науки. Тем более, что господствовавший у нас почти до конца ХХ столетия тоталитаризм как нельзя лучше способствовал их укоренению и развитию. Как это ни странно, работы самого Ломоносова тут не при чем. Просто и в этом сказалась его гениальная прозорливость: он заложил именно тот базис сугубо русского подхода к науке, который более всего корреспондировал с отношением к науке российского государства.
Кумиром Ломоносова, как известно, был Петр Великий. И не зря. Натуры они родственные во многом. И роднило их прежде всего нетерпение, а потому торопливость, жажда объять своей неуемной энергией все, отсюда – столь полярные начинания и даже разбросанность, отсюда же – неравноценность сделанного.
Мысль Ломоносова постоянно летела впереди фактов, а его всепроникающая интуиция позволяла делать довольно точные обобщения по единичным экспериментам. На проверку и перепроверку опытов у него не было ни времени, ни желания. Он спешил. Не удивительно, что даже свое основное достижение в физике – глубокое и точное понимание закона сохранения веса материи (вещества) и движения, он сформулировал не в монографии и даже не в научной статье, а в частном письме Эйлеру от 5 июля 1748 г. Для науки XVII и XVIII столетий это было характерным явлением, но чаще все же высказывались идеи и гипотезы, а их обоснование приводилось затем в научных трактатах. То же, впрочем, сделал и Ломоносов, но через 10 лет, представив в 1758 г. академическому собранию диссертацию «Об отношении количества материи и веса».
Столь ж необычна форма подачи Ломоносовым своих научных результатов в химии. Он долгие годы размышлял над атомарной теорией вещества, предвосхитив достижения в этой области химиков XIX столетия. Свои соображения по этому поводу Ломоносов оформить в виде законченной научной теории не спешил, так как считал их “системой корпускулярной философии” и боялся, что ученый мир воспримет их как “незрелый плод скороспелого ума” [142]. Он прекрасно понимал, что на философском уровне естественнонаучные проблемы не решаются, их надо обосновывать средствами теории и экспериментов. Это его последователи, особенно в ХХ веке, желая доказать всему миру, что мы не лыком шиты, подняли на щит национального приоритета действительно могучую фигуру Ломоносова и желая доказать его первенство чуть ли не во всех областях знания, сильно навредили его подлинному авторитету.
Да, Ломоносов больше размышлял, чем экспериментировал. Тут в общем-то нет ничего удивительного, если вспомнить его учебную подготовку в Славяно-гре-ко- латинской академии и дальнейшую учебу в Германии, где он постигал азы геологической науки прежде всего и не получил необходимых навыков культуры физического эксперимента, да и математических знаний также. К тому же не будем забывать, что и в Европе того времени экспериментальная технология естественных наук только зарождалась. Не было ни опыта, ни традиций.
Вне сомнения, у Ломоносова хватило бы дарований, займись он только физикой или химией, навсегда связать свое имя с конкретным научным открытием в одной из этих наук. Но он занимался сразу всем, а потому, ничего не открыв конкретно, он до многого самостоятельно додумался и многое “угадал” (В.И. Вернадский). Но догадки, какими бы прозорливыми они ни были, еще не доказательства. Такие «догадливые» чаще выводят на верную тропу усердных экспериментаторов и те аргументировано вписывают свое имя в историю науки, навсегда связав его с чем-то конкретным.
Скептически относился к естественнонаучным трудам Ломоносова академик П.П. Пекарский. Он, понятное дело, будучи историком, не мог оценить эти работы по существу. Поэтому прибегает к опосредованному сравнению: “Предоставляю специалистам, посвятившим себя изучению естествознания, объяснить, почему те же самые диссертации Ломоносова, будучи напечатаны в Комментариях Петербургской Академии, прошли незамеченными в истории наук, к которым принадлежат по своему содержанию, тогда как попавшие в те же Комментарии труды других членов нашего ученого общества, доставили некоторым из них почетную известность в ученом мире, которой они бесспорно пользуются и доныне” [143].
Вероятно, надо заметить следующее обстоятельство, ранее почему-то ускользавшее от внимания исследователей. Дело в том, что России не выстрадала свою науку, она ее получила в готовом виде, причем западноевропейского образца. Поэтому традиции европейской науки оказались лицом к лицу с привычным для русского человека целостным, идущим от религиозных традиций, миросозерцанием. Мир для русского человека всегда был един и неделим, да и себя он ему не противопоставлял.
Отсюда и желание обобщенной, «приближенной к жизни» постановке научных проблем, стремление понять мир в его единстве. Западные же ученые завезли в Россию принципиально иной взгляд на мир и на науку. Задачи они ставили конкретные и доводили их до конца, работу делали педантично, с мелочной дотошностью устраняя любые неясности, ценили факты, наблюдения и с неохотой пускались в рассуждения вокруг них.
Таким образом, в лице Ломоносова русская наука противопоставила европейской свой подход к естественнонаучному творчеству: всеохватность проблематики, отчетливую неприязнь к специализации, ведущей к узколобости, взаимоотчуждению ученых и, как итог, к оторванности науки от потребностей жизни.
