Василий Немирович-Данченко - Святые Горы
— В пользу святыя обители пополней норовим. А то мужику помирволишь — обитель обидишь, — пояснял мне мельник.
В селе Малках стоит вторая, громадная монастырская мельница, водяная.
— Она у нас на диво построена. Помещики любуются. Очень уж хороша! Из Харькова смотреть притекали. А и ставил-то, как и эту, простой неграмотный мужичок. Ученые приезжали, говорят, совсем по науке выходит, а у него, у мужичонки-то, и науки всей что аршин… Бороденка-то — пеньковая; так, немудрящий мужичонка.
Мельник оказался типом в своем роде.
В нем первом здесь под рясой монаха не умер крестьянин. Скуфейка на затылке, рубаха на выпуск, сапоги со скрипом. С помольщиком зуб-за-зуб.
— Благослови-ко нас чайком, да яичками! — предложил ему отец Серапион.
— Вот радость мне, так радость! — суетился мельник. — Какого святого молить?
— Да уж радость не радость, а пришли — угощай! Он у нас ведь мученый, — прибавил отец Серапион, обращаясь ко мне.
— Это как?
— Прежде чем в монастырь попал, сколько одного побоя от отца выдержал, за это самое, за монашество.
— Топор в голову летал. С полным удовольствием. А что горшков об меня разбито, да палок сломано. А я все еще — вон какой!
— Всякому дневи довлеет злоба его! — ни с того ни с сего, по своему обыкновению, изрек отец Серапион.
— Это точно, — согласился мельник.
— Иде же зависть и рвение, ту нестроение и всякая злая вещь!
— Чего уж — известно!
— То-то!
— Я, отец Серапион, тоже говорю: за этот за самый монастырь, скольким поди влетало.
— Без Бога, брат, не влетит. Это Он, Господь, тебя испытует, истинное ли благожелание имеешь. Не суесловишь ли токмо. А ты так думал — в монастырь, так сейчас тебя и пустили.
— Зачем сейчас, претерпеть надо.
— Вот оно самое! И претерпевай! А ты говоришь — побои.
— Я рази со злом, отец Серапион; я со всяким благодарением. Мы за это самое родителю нашему, за побои значит, в ноги кланялись! С полным удовольствием!
— Всякое царство, разделившееся на ся, запустеет и всяк град или дом, разделившийся на ся — не станет, — совсем уже неожиданно заключил отец Серапион.
— Они нас палкой, а мы им в ноги.
— Смиряй себя — превознесется.
— Они за власы, а мы им в ручку!
— Ну?
— Ну и превозмогли! Отпустил в обитель. Вместе помолились еще.
— Дивны пути Господни! Яйца-то у тебя из Малков?
— Да. Тамошний мельник, отец Мардарий, благословил десяточком.
— Не ведаешь, куда приведет… Ты думаешь, к погибели, а Он тебя ко спасению.
— И все это должны мы чувствовать.
— То-то!
— А мы не чувствуем и выходим скоты бесчувственные! — окончательно уже размяк мельник. — Пути, брат, paзные, — обратился он ко мне. — Тут один старик-казак ко мне пришел. В монахи тоже захотел. Я его принял. Что ж бы ты думал: он полагал в иноки, а жена его домой по этапу стребовала. Вот те и пути!.. Это точно, что разные… Отец Серапион? — обратился он, немного помолчав, к моему спутнику.
— Ну?
— Никак невозможно.
— Что?
— По нашему мельничному делу. Из-за длинных ряс, уже в шестерне двое и век свой скончало иноков. Смололо… Благословили бы нас короткими. Вон они говорят, в Соловках — до колен.
— Не благообразно.
— Да ведь сгинем!
— Будет попущение — сгинешь, а не будет попущения — и в длинной рясе цел останешься. «Ни единого волоса», сказано. Что «дамскому полу, что духовному сану — одежда подобает длинная, сокровенно блюдущая члены!»
Чай пить мы пошли на балкон мельницы. Впереди — громадная поляна, по сторонам вершины гор. На востоке они тонут в туманной синеве вечера, на западе — смутно млеют в золотистой дымке заката.
— Светскому человеку не понять чувства монашеского? — засмотрелся отец Серапион на горы.
— Это почему?
— Потому что здесь может быть столько праведников перед Богом, яко светильни возженные молитвою, возносились.
— Да, тут, брат, на каждом шагу угодники были, — заметил и мельник со своей стороны. — И все разные! Всяких наций! Поди, на многих языках молились Богу-то.
— От мирского соблазна в камень уходили. В недра горные!
— А казак от жены — этот не ушел. Ишь… И шельма же!.. Супруга — и вдруг по этапу домой… А?
— И лист его не отпадет, и вся елика, аще творит — успеет, закончил по-своему отец Серапион.
На хуторе
От мельницы до хутора было рукой подать.
Хутор еще только устраивается, не окончена даже кирпичная стена, которою он окружен. По углам ее зачем-то башни, уподобляющие форму какой-то крепости. Внутри стены — ряды сараев, крытых соломою, маленькие хозяйственные избы.
— Что это? — указываю я на кирпичные фундаменты.
— Будут новые больница и баня.
Строят опять-таки не монахи. Монаха — ни одного! Работает крестьянство, получающее от 1 рубля 80 копеек до 2 рублей с тысячи кирпичей, уложенных им. Разумеется, харчи монастырские. Работа тяжелая, и вознаграждение очень не щедрое. Я заметил об этом отцу Серапиону.
— Что ж, пускай для ради обители потрудятся. Ведь не кому другому — Богу! Чего и не додадим, после сторицею им воздается. Не на помещиков ведь.
Мы посмотрели пекарню; в громадный чан, где замешивают хлеб, бросают сразу 50 пудов муки, из которой выходит 65 пудов хлеба. Печется хлеб в двух печах, в каждой по 50 хлебов за раз. Точно из врат адовых, выбрасывалось пламя из этих громадных логовищ. Медведь привольно мог бы перезимовать в такой берлоге, а семейству крестьянина было бы еще очень просторно в монастырской печке.
— Все с молитвой, все с молитвой! И тесто месим с молитвой, и хлеба ставим, поминая угодников, — сладко расписывал маленький монашек, который только состоит за делом, а работают другие, послушники. — Оттого и хлеб у нас, рабы божьи, — святой выходит. На пользу!
— Ну это что же! Всякий хлеб на пользу.
— У нас, отец Серапион, особый. На нутро хорошо действует. И солодкий же у нас хлебец. Один генерал из Питера приехал, говорит, не пробовал лучше.
— Нашим хлебом убить человека можно, — заметил опять-таки неожиданно отец Серапион.
— С чего же это? — обиделся монашек.
— Потому в нем без малого пуд. Дай-ко такую ковригу Самсону, заместо ослиной челюсти, столько бы он народу побил… Хлебом насущным-то! О, Господи! Господи! Господи! Даждь нам днесь!
Тут же рядом — мукосейная. Сеют на восемь сит сразу. При пекарне от 12 до 14 послушников постоянно заняты делом. Всего же монахов на ферме живет постоянно около 80 и, разумеется, большей части из них делать нечего, тем более что и постороннего рабочего народа немало. Сравнивая с обиходом северного монастырского хозяйства, я отдавал последнему преимущество. У соловецких иноков всюду опрятность, напоминающая финляндское хозяйство. Коровы вымыты, солома подостлана чистая. На Святых же горах, в коровниках хоть на ходулях броди, столько грязи. На скотском дворе мальчики, по колено в грязи этой, доят коров. Видимо, и условия жизни для детей не особенно хороши. Ребята бледные, худые, заморышами смотрят. Даже жаль их делается, на что уж, кажется, я присмотрелся и притерпелся к людскому горю.
— Чтобы вам почистить, — замечаю я монаху.
— Чего тут чистить-то?
— А вот, Господь дождика пошлет, получше станет.
— От дождя еще больше грязи будет.
— А тогда и чистить, значит, не надо.
Скота у монастыря много. Одних волов до ста, но все это содержится очень плохо, главное — грязь везде, отдохнуть глазу не на чем. Опять разница с Соловками, и какая еще.
— Скот любит, где ему грязно, — пояснял тот же монах. Вол мимо грязи не пройдет, сейчас в нее. Ему любо, а нам что! Блажен иже и скоты милует. Вон у иноверцев, сказывают, коровам под хвост мешочки такие подвязывают. По-вашему, и нам тоже?
— У иноверцев любому, отец Милитон, поучиться можно.
— Ну уж это, отец Серапион, напрасно: благочестивому иноку нечего у них позаимствовать.
— Невежество! У германцев так рази скот содержат? — вмешивается вдруг неизвестно откуда явившийся строптивый отец Стефан. Точно с неба свалился!
— А как?
— Да так!
— Да ты скажи, как!
— Да так, что не так, как у нас, — смутился отец Стефан.
— А еще восклицаешь в необузданности своей — невежество!
— Ну прости меня!
— Бог простит!
И опять чмок друг друга в руку.
Сколько раз отцу Стефану приходится таким образом, при строптивости своей, просить прощения; я думаю, он и сам счет потерял.
Около фермы — бахча, где мальчики, при нас, под наблюдением смотрителя из монахов, сеяли арбузы.
— Эх, вы, детишки, детишки! — умилялся отец Серапион.
Те подняли утомленные головенки. Видимо, шея заболела от работы.
— Ты уж очень их! — обратился он к приставнику.
— Пущай, пущай!.. Не замай — потрудятся… На Бога! Не для кого больше. Поиграть бы им, порезвиться по-твоему. А бахчу нашу — кто приуготовит.
