Владимир Рудим - Баллада о дипкурьерах
Перед подъёмом всадники всегда спешивались, это был закон гиндукушских перевалов: «Надо беречь сердце лошади, в этом сердце лошади — твоё сердце», — говорят афганцы.
В рабатах Аршака встречали как старого знакомого.
— Салам алейкум, Барат-хан. Что везёшь?
— Хрусталь.
И Аршак указывал на свою спутницу.
Это была Лариса Рейснер. Баратов многое знал о Ларисе Рейснер — и от неё самой, и от других работников посольства.
Знал, как в дни Великого Октября она была среди штурмовавших Петропавловскую крепость, как потом, в грозные годы гражданской войны, она — боец, разведчик, сестра милосердия, командир. Это она, Лариса Михайловна, бесстрашно стояла под артобстрелом на палубе миноносца Волжско-Камской флотилии, продвигавшегося к Царицыну. Это она воодушевляла десантные отряды матросов под Чистополем, учила матросов-разведчиков верховой езде, пустившись в такой галоп, что за нею никто не мог поспеть…
Это Лариса Рейснер с отчаянной смелостью отправилась в Казань, занятую белыми, проникла в их штаб и ускользнула из лап вражеских контрразведчиков, проявив редкую решимость и находчивость. Это она,
Лариса Рейснер, единственная женщина в истории военного флота, была комиссаром Главного морского штаба!..
Нетрудно представить, сколько восхищения вызывала у семнадцатилетнего Аршака Лариса Рейснер — большевик, закалённый боец революции. Она сама избрала своим «телохранителем» Баратова и специально дожидалась в Кабуле дня, когда Аршак повезёт очередную диппочту в Москву.
Почему выбрала именно его, Баратова?
Когда я спросил об этом дипкурьера, он сперва пожал плечами. Потом сказал:
— Дорогу знал, афганцы меня всегда хорошо принимали.
Баратов смог бы, пожалуй, преодолеть трудный и сложный путь через Афганистан даже с закрытыми глазами. Но главным всё-таки было другое: Лариса Рейснер безошибочно отличала настоящего, верного человека, которому можно довериться в самую трудную минуту, который ни перед чем не дрогнет, даже если это будет стоить ему жизни. Именно таким был Аршак Баратов. И ещё он был весёлым, неунывающим парнем. И ещё он любил хороших людей, привязывался к ним всей душой. А за Ларису Рейснер готов был в огонь и воду.
Вот почему они отправились вместе. Сперва по Кабульской долине — посольским автомобилем, а дальше — верхом на лошадях. Иногда они присоединялись к какому-нибудь каравану, поднимавшему к небу горячую пыль, иногда ехали только вдвоём.
На голове Аршака белела чалма. Лариса Михайловна иронизировала над такой экипировкой, но Баратов имел на этот счёт своё мнение.
— Так надо, Лариса Михайловна. Сама скоро увидишь.
Действительно, в караван-сараях их принимали с таким же гостеприимством, как и своих.
Однако время от времени с гор, где кочевали племена, раздавались выстрелы по бледнолицым: способ выразить своё отношение к английским колонизаторам.
— Лариса Михайловна, откуда афганец догадается, кто мы: англичане или большевики? — горячился Аршак в ответ на шутки Рейснер по поводу чалмы.
Баратов всегда зорко оглядывал чёрными глазами голые суровые складки Гиндукуша. Рейснер же спокойно смотрела вокруг: на сухие, жёсткие придорожные травы, гранитные и мраморные глыбы, изумрудные травяные дорожки по берегам ручьёв. Заметив яркий цветок, она искренне удивлялась сперва его красоте, а потом тому, что Баратов не замечает такого сокровища.
— Где же твои глаза, Аршак?
— Вон там, видишь: два орла дерутся в небе. Готовы сожрать друг друга: так же как на земле хищники— богачи. Когда народы избавятся от них?
Солнце жгло. Лариса Рейснер закрыла лицо марлей — так поступали все посольские женщины при переездах.
— Вот и я чадру опустила — иначе сгоришь. Я где— то слышала восточную пословицу о пустыне: это земля, над которой обгорают крылья птиц. Здесь то же самое. Ты не видишь рабата, Аршак?
Хотелось скорей укрыться под глиняными крышами дорожного пристанища.
Аршак первым увидел его:
— Караван-сарай!
Рейснер поправила его:
— Рабат.
Она считала, что «рабат» здесь наиболее подходящее название. Аршаку же было привычней «караван-сарай», впервые услышанное ещё в Кушке.
Лариса Рейснер начала объяснять разницу между рабатом и караван-сараем.
Узнав, что «сарай» — слово турецкое и означает «дворец», Аршак рассмеялся.
— Дворец? Что же ты, Лариса Михайловна, не сказала мне этого раньше? Выходит, что я из богатого рода: у моего отца было два сарая: в одном жила семья, в другом — ишак. Видишь, даже ишака держали во дворце!
Оба рассмеялись.
Баратов и Рейснер во двор рабата въезжают через нишу в толстой глиняной стене — стены ограждают прямоугольником каждый караван-сарай. С внутренней стороны такого дорожного пристанища — арочные кельи. В потолке — дыра, через которую выходит дым костра. Во всю длину кельи — метров пять-шесть — стойла для верблюдов, лошадей, мулов. Люди, животные — все под одной кровлей. На земляной пол брошены кошмы: их специфический запах отгоняет скорпионов, пауков, верблюжьих клопов. Войдя в полутёмную прохладную келью рабата, Рейснер устало опустилась на землю, прислонилась спиной к глиняной стене. Она сидела неподвижно, молча, закрыв глаза.
Аршак хлопотал с лошадьми, поклажей, едой. Протянул своей спутнице пиалу с кумысом.
— Лучший напиток в дороге. Сил прибавляет.
— Меня замучил этот Гиндукуш. Тропки извиваются так, что голова идёт кругом, плоскогорья такие, что только лошадь находит надёжный переход, обрывы такие, от которых темнеет в глазах… Адские подъёмы, сумасшедшие спуски… И всё время не хватает воздуха — хватаешь его ртом, как рыба, вытащенная из воды… Гин-ду-куш… Гиндукуш — это имя дьявола!
— Я тоже так думаю, джан Лариса Михайловна. Гиндукуш — это дьявол!
Рейснер открыла глаза, взяла пиалу и жадно, не отрываясь, выпила кумыс.
На ужин заказан плов из курицы. Курица зарезана, но афганец выбрасывает её, брезгливо морщась.
— Странно, они ведь едят кур, — замечает Рейснер.
Аршак тоже в недоумении. Он бежит к афганцу в чём дело? Афганец сказал, что это «плохая» курица, её нельзя есть: когда резали, она высунула язык.
Зарезали другую курицу.
Вскоре над котлом поднялся ароматный пар: готовился плов.
Лариса Михайловна достала книгу из сумки, притороченной к седлу. В сумке было много книг: русские, немецкие, английские.
— Эх, мне бы научиться книжки читать на разных языках, — произносит Аршак.
— Научишься. Не всё ж тебе в седле сидеть. Пойдёшь учиться.
… Тянется бесконечная тропа, как восточная песня.
И поётся в ней о нашествиях кочевников, о тех, кто вытоптал эту тропу за сотни и сотни лет, поётся о легенде, будто Александр Македонский в самом непроходимом месте взмахнул мечом, рассёк скалу надвое, открыв путь своим полчищам… Сколько видела, сколько знает молчаливая тропа, по обочинам которой белеют человеческие и лошадиные кости…
Лариса Рейснер и Аршак Баратов то молчат (каждый занят своими думами), то оживлённо беседуют. О чём? Об эмире, о кочующих племенах, об эмирше и её служанках с колокольцами у щиколоток (о восточная недоверчивость!), об англичанах, о вершинах Гиндукуша в белых снежных чалмах… Да разве перечислить всё, что переговорено за долгие дни! Вспоминали и родные места, и штурм Зимнего дворца, и Смольный, говорили о судьбах народов Востока и о мировой революции… Оба верили, что скоро, очень скоро прогремит по планете мировая революция, сметёт эксплуататоров, освободит угнетённых… Лариса Михайловна, покачиваясь в седле, говорила:
— Мировая революция разбудит и Восток, который пока спит, как в этих стихах. — И она декламирует:
Посмотри: в тени чинары
Пену сладких вин
На узорные шальвары
Сонный льёт грузин;
И, склонясь в дыму кальяна
На цветной диван,
У жемчужного фонтана
Дремлет Тегеран.
Она умолкает, слушая эхо ущелья.
— Сама сочинила? — спрашивает Аршак (он знал, что Рейснер пишет стихи).
Лариса Михайловна дотронулась рукой до плеча Баратова:
— Если бы я написала такие стихи, я бы смогла спокойно умереть.
— До мировой революции?
— Вот разве что ради неё я осталась бы жить. А стихи сочинил Лермонтов. Слышал о нём?
— А как же! Михаил Юрьевич. Его в Пятигорске убили. Но вот стихи эти не слыхал. Прочитай ещё раз, Лариса Михайловна.
Вдали показался плоскокрыший жёлтый глиняный прямоугольный рабат — последний привал перед советской границей.
Аршак Баратов спрыгнул с лошади, помог Ларисе Михайловне сойти на землю. Задал лошадям корму. Поужинали. Чувствует — устал здорово. Потому что все ночи не спал как надо. Один глаз спит, второй начеку.
![Семен Аралов - Долг и отвага [рассказы о дипкурьерах]](/uploads/posts/books/143235/143235.jpg)