Роберт Дарнтон - Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века
НАСМЕШКА. Такой вид остроумия бьет не особенно выбирая средства:
Vers sur le régiment des Gardes françaises
qui ont arrêté le Prétendant
Cet essaim de héros qui sert si bien son roi
A Malplaquet, Ettingen, Fontenoy,
Couvert d’une égale gloire,
Des Grades en un mot, le brave régiment
Vient, dit-on, d’arrêter le Prétendant.
Il a pris un Anglais; O Dieu! quelle victoire!
Muse, grave bien vite au Temple de mémoire
Ce rarе événement.
Va, Déesse aux cent voix,
Va l’apprendre à la terre;
Car c’est le seul Anglois
Qu’il a pris dans la querre[122].
Стихотворение к полку королевской гвардии,
который арестовал Претендента
Толпа героев, которые так доблестно служили своему королю,
При Мальплаке, Эттингене, Фонтенойе,
Увенчанные заслуженной славой,
По одному слову, храбрый полк гвардейцев,
Говорят, только что схватил Претендента.
Они схватили англичанина! О Боже! Какая победа!
Скорее, Муза, сделай в храме Памяти запись
Об этом исключительном событии.
Скорее, богиня с тысячью голосов,
Расскажи об этом по всей земле,
Ведь это единственный англичанин,
Которого они взяли в плен на войне.
ШУТКИ. Хотя два предыдущих примера были рассчитаны на довольно образованное общество, постоянные каламбуры о Пуассон, девичьей фамилии Помпадур, были доступны каждому:
Jadis c’était Versailles
Qui donnait le bon goût;
Aujourd’hui la cаnaille
Règne, tient le haut bout;
Si la Cour se ravalle,
Pourquoi s’étonne-t-on?
N’est-ce pas de la Halle
Que nous vient le poisson?[123]
Раньше Версаль
Задавал хороший вкус;
Но сегодня простолюдинка
Царствует и помыкает.
Если двор сам себя позорит,
Чему мы удивляемся?
Разве не с Рынков
Мы получили нашу рыбу?
КОРОТКИЕ ОСТРОТЫ. Самые простые стихи использовали всем понятные мотивы, вроде измены мужу, чтобы донести мысль о королевском злоупотреблении властью. Вот это четверостишие можно было петь или читать от лица мужа Помпадур:
Маркиз д’Этиоль
De par le roi je suis cocu.
Peut-on résister à son maître?
Tel seigneur en rira peut-être
Qui le sera par le premier venu[124].
По приказу короля я стал рогоносцем.
Как можно спорить со своим повелителем?
Некоторые вельможи могут смеяться над этим,
Но им наставит рога первый встречный.
ИЗВЕСТНЫЕ БАЛЛАДЫ. Всем известные мелодии позволяли более эффектно комментировать текущие события. Поскольку их распространяли уличные певцы, особенно на Новом мосту, который служил нервным центром в сети информации, такие песни часто называли «pont-neufs». Самая известная из этого жанра песня «Бириби» несла в себе протест против мирного договора и налога «vingtième»:
Sur le publication de la paix qui se fera le 12 février 1749.
Sur l’air de «Biribi»
C’est donc enfin pour mercredi
Qu’avec belle apparence
On confirmera dans Paris
La paix et l’indigence,
Machault ne voulant point, dit-on,
La faridondaine, la faridondon
Oter les impots qu’il a mis
Biribi
A la façon de Barbari, mon ami[125].
На опубликование мирного договора,
который будет заключен 12 февраля 1749 года.
На мелодию «Бириби»
Наконец-то в среду
С большим шумом
Мир и бедность
Будут приняты Парижем.
Машоль не хочет, говорят,
Ла фаридонден, ла фаридондон,
Отменять налоги, которые ввел,
Бириби,
Подобно Барбари, мой друг.
ПАРОДИЙНЫЕ ПЛАКАТЫ. Это стихотворение соседствовало с настоящими объявлениями, развешиваемыми на углах улиц и общественных зданиях. Его мог оценить любой прохожий:
Affiche au sujet du Prétendant
Français, rougissez tous, quel l’Ecosse frémisse,
Georges d’Hanovre a pris le roi à son service,
Et Louis devenu de l’Electeur exempt,
Surprend, arrête, outrage indignement
Un Hannibal nouveau, d’Albion le vrai maître
Et qui de l’univers mériterait de l’être[126].
Плакат по поводу Претендента
Краснейте, французы, ведь Шотландия содрогается,
Георг Ганноверский заставил короля служить себе,
И Людовик, став полицейским для Курфюрста,
Схватил, арестовал, бесчестно предал
Нового Ганнибала, настоящего правителя Альбиона,
Который заслужил быть (правителем) всей вселенной.
ПАРОДИЙНЫЕ РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ПЕСНИ (Noëls). Они тоже выигрывали за счет общеизвестной мелодии:
Sur le noël «Où est-il ce petit nouveau-né?»
Le roi sera bientot las
De sa sotte pécore.
L’ennui jusques dans ses bras
Le suit et le dévore;
Quoi, dit-il, toujours des opéras
En verrons-nous encore?[127]
На мотив рождественской песни
«Где же этот маленький новорожденный?»
Король скоро устанет
От своей глупой гусыни.
Даже в ее объятьях скука
Преследует его, поглощает его;
Что? – говорит он. – Опять оперы,
Сколько же можно?
ГНЕВНЫЕ ТИРАДЫ. Наиболее злые стихотворения были наполнены таким гневом и враждебностью, что некоторые собиратели не хотели копировать их в свои «chansonniers». Составитель «Сhansinnier Clairambault» отметил в томе за 1749 год: «В феврале того же года (1749), после ареста принца Эдуарда, в Париже появилось стихотворение, направленное против короля. Это произведение начиналось словами “Тиран, виновный в инцесте”. Я нашел его таким злобным, что я не хочу записывать (в “chansonnier”)»[128]. Но собиратели с более крепкими нервами включили это стихотворение в свой арсенал:
Incestueux tyran, traître inhumain faussaire,
Oses-tu t’arroger le nom de Bien-aimé?
L’exil er la prison seront donc le salaire
D’un digne fils de roi, d’un prince infortuné;
Georges, dis-tu, t’oblige à refuser l’asile
Au vaillant Edouard. S’il t’avait demandé,
Roi sans religion, de ta putain l’exil,
Réponds-moi, malheureux, l’aurais-tu accordé?
Achève ton ouvrage, ajoute crime au crime,
Dans ton superbe Louvre, élève un échafaud,
Immole, tu le peux, l’innocente victime
Et sois, monstre d’horreur, toi-même le bourreau[129].
Тиран, виновный в инцесте, бесчеловечный предатель,
мошенник [фальшивомонетчик],
Как смеешь ты называть себя Возлюбленным?
Изгнание и тюрьма служат наградой
Достойному сыну короля, несчастному принцу.
Ты говоришь, что Георг велит тебе отказать в убежище
Доблестному Эдуарду. Если бы он попросил тебя,
О, король без веры, изгнать твою шлюху,
Скажи мне, негодяй, согласился бы ты?
Закончи свою работу, громозди преступление на преступление,
Сооруди эшафот в твоем высоком Лувре,
Убей невинную жертву, ты способен на это,
И, ужасное чудовище, сам будь ей палачом.
Маркиз д’Аржансон тоже счел это стихотворение слишком резким: «Оно внушает ужас»[130]. Несколькими неделями ранее, 3 января 1749 года, он написал, что песни и стихотворения вышли за грань приличия: «Последние стихотворения против него (Людовика XV) содержит выражения, оскорбляющие его личность, и отталкивают (даже) худших французов. Любому стыдно иметь их»[131]. 24 января маркиз получил копию стихотворения, столь издевательского по отношению к королю и Помпадур, что он его сжег[132]. А 12 марта он нашел произведение, которое превзошло все остальные. Оно грозило цареубийством: «Я только что видел две новые сатиры против короля, которые так ужасны, что у меня волосы встали дыбом. Они заходят настолько далеко, что одобряют Равальяка и Жака Клемента (убийц Генриха IV и Генриха III)»[133]. Вот это стихотворение могло быть слишком вызывающим для двора, но оно гуляло по Парижу и даже попало в два «chansonniers».
Листок бумаги с записью песни, высмеивающей Второй Аахенский мир и торжества по случаю его подписания, которые организовывал Бернаж, «городской голова». Bibliothèque nationale de France
В первом варианте оно выглядит грубым и ожесточенным протестом:
Louis le mal-aimé
Fais ton jubilé
Quitte ta putain
Et donne-nous du pain[134].
Людовик Возненавиденный
Устрой Юбилейный год
Прогони свою шлюху
И дай нам хлеба.
Юбилейный год, обычно устраиваемый каждые пятьдесят лет, чтобы отметить отпущение грехов, был запланирован на 1750 год, но его отменили, что вызвало сильное недовольство в Париже.
Во втором «chansonnier» стихотворение было переработано так, что его можно было принять за призыв к цареубийству:
Louis le bien-aimé
Louis le mal-nommé
Louis fait ton jubilé
Louis quitte ta catin
Louis donne-nous du pain
Louis prend garde à ta vie
Il est encore des Ravaillac à Paris[135].
Людовик Возлюбленный
Людовик Порицаемый
Людовик, устрой Юбилейный год
Людовик, оставь свою потаскуху
Людовик, дай нам хлеба
Людовик, береги свою жизнь
В Париже еще остались Равальяки.
Этот обзор лишь мельком намекает на обилие жанров, отраженных в «chansonniers», но он показывает, что они простирались от сложной словесной игры до грубейшей ругани. Разные виды стихотворений распространяли те же мысли, что оды и песни из «дела Четырнадцати». И некоторые их виды достаточно просты, чтобы быть доступными простому народу. Хотя кто-то из авторов, возможно, и был придворным, остальные принадлежали к не столь высоким слоям общества. Лучший из них, Шарль Фавар, был сыном булочника. Его товарищи из таверн и музыкальных театров Парижа, такие как Шарль-Франсуа Паннар, Шарль Колле, Жан-Жозеф Ваде, Алексис Пирон, Габриель-Шарль Латенант, Франсуа-Августин Паради де Монкриф, происходили из скромных семей. Их отцы были мелкими служащими или торговцами; и хотя они получили свое признание – Монкриф был выбран во Французскую академию, Латенант стал каноником в Реймсе, они провели большую часть жизни среди парижского простонародья – и множество ночей в тавернах, вроде кафе «Каво», ценном источнике песен, послужившем почвой для многих «вакханальных и песенных союзов» вроде «Ordre du Bouchon», «Confrérie des Buveurs» и «Amis de la Goguette» («Орден Пробки», «Братство Пьяниц» и «Содружество Весельчаков»). Любой мог подпевать застольным песням и даже сочинить строфу-другую, зачастую приправленную острыми намеками на последние события.
