Тихон Астафьев - Гильзы в золе: Глазами следователя
В работе он целиком полагался на главного инженера. Старика на заводе любили, Шмыгу боялись. Такое разделение симпатий устраивало Степана Леонтьевича. Единственный раз Шмыга проявил самостоятельность, пытаясь ускорить ремонт котла и сэкономить на монтаже оборудования, и этот случай едва не погубил его карьеру. Следствие, однако, тогда окончилось благополучно для Шмыги.
Зато теперь все рухнуло сразу. И самой большой неудачей была попытка Шмыги передать записку соучастнику, находившемуся на воле. Степан Леонтьевич объявил, что показания напишет сам, и потребовал в камеру бумаги. Я вышел в канцелярию, тщательно пересчитал взятые листы и, возвратившись, небрежно подал ему худенькую стопку. Вечером Шмыга вручил мне показания. Они были написаны на семи листах. Трех листов недоставало. Когда на следующее утро Шмыгу вывели на прогулку, я в присутствии понятых произвел в его камере обыск. Недостававшие листы я обнаружил под матрацем. Они были густо исписаны. Детально, пункт за пунктом, Шмыга инструктировал партнера о том, какие нужно давать объяснения во время допросов.
Игнат Слипенький, которому предназначалась записка, был толст и кругл, словно камышинский арбуз. Он работал кладовщиком сельпо, расположенного в райцентре. Слипенький сбывал для Шмыги порожние фляги. Это был дорогой и дефицитный товар. Каждая стоила двадцать рублей в новых деньгах. В колхозах и у колхозников спрос на них был большой. На молочном заводе похищенные фляги актировались как негодные. Этим занимался по поручению Шмыги кладовщик хозяйственного склада.
Игнат Слипенький, казалось, больше был занят тем, что вытирал лицо платком, чем ответами на вопросы. Говорил он очередями, пыхтя и отдуваясь. Зато каждая его фраза была целым откровением. Он знал о Шмыге все. Во хмелю директор молочного завода не отличался воздержанностью в речах. Кладовщик, правда, забыл добавить, что им самим за время дружбы с директором был выстроен недалеко от почты дом. После рассказа Игната Слипенького Шмыга густо оброс соучастниками.
За одним из них (вернее, за одною) мне пришлось ехать в отдаленное село. Не просохшие за ночь молочные выплески возле хаты указывали, что здесь находится сепараторный пункт. На двери висел замок. Приехал я, по-видимому, слишком рано. Я решил побывать у председателя колхоза. Пригласили за стол.
— А знаешь, голуба душа, — говорил толстяк председатель, — воюем мы с нею. Жирность молока нам занижает. Ты ее припугни!
Та, с кем воевал председатель, была заведующая сепараторным пунктом Сушкова, женщина лет двадцати пяти, с острым, словно носок модного туфля, подбородком и резким голосом. Когда я попросил показать ведомости на закуп молока у колхозников, она стала нервно перебирать пробирки. Половина людей в этих ведомостях не имела коров. У Сушковой же они значились сдатчиками молока и получателями денег.
Я сказал, что ей придется поехать в прокуратуру.
— Теперь посадите? — спросила она упавшим голосом.
Шофер, который возил Степана Леонтьевича, рассказал, что в сепараторном пункте поселка Лозиновка директор был частым гостем.
— Только остановишь машину у крыльца, а она уже тюп-тюп каблучками, выбегает. Садится, будто по делам. А у какого-нибудь леска хозяин спросит: «Что-то у тебя, Алешка, вроде мотор чихает?» Ну, и ответишь ему, что, мол, в самом деле, Степан Леонтьевич, чихает. Станешь копаться в моторе.
— А мы, скажут, пока прогуляемся…
Далеко завели Сушкову сердечные дела. По совету Степана Леонтьевича она, принимая от колхозников молоко, занижала жирность, а накопленные этим путем излишки оформляла как приобретенные у населения (для этого ей выдавался специальный аванс). Подписи мнимых сдатчиков в ведомостях она подделывала, а аванс оставляла себе. Впрочем, львиная его доля шла Степану Леонтьевичу.
Шмыга вошел, красный и оживленный. Мокрые волосы были расчесаны на ровный пробор, лицо чисто выбрито. Камеру водили в баню. Начинали мы обычно с заводских и районных новостей. Когда новости иссякли, он спросил:
— Наверно, осуждают? Да? А сами, думаете, чистые? Грязь везде. Все кричат про общее, а каждый думает о себе. Я, конечно, дурак. Не надо было брать сразу. А честный кто? Главный инженер? Много он добился своей честностью? Ему бы в Москве заворачивать, а он всю жизнь на хуторе. Хорошо, еще не посадили его. А могли бы. Судили ведь. Скажете, что, мол, такие, как я, и посадить хотели? А вы думаете, другой бы на моем месте не очищал себя? Думаете, главного инженера спасал бы? Ему бы кресло оставил? Его бы орлом сделал, а сам в воробьи перешел? Как же! А меня пусть не жалеют. Вы думаете, погибну? Утону? Опять в экспедиторы пойду? Выплыву! И, может, не на таком заводе… А вещи мои конфискуют?.. Жалко. Человек без костюма — не человек. Вроде перед всеми виноват. Парнем был, мечтал о костюме и десятилетке. С ними можно все. Не дотянул я до десятилетки. Говорят, неспособный. Видел я этих способных. И они еще меня увидят…
От Шмыги я уходил без прежнего удовлетворения результатами двухмесячного труда. Работа мне показалась недоделанной. Я понял, что борьба продолжается, Я спрашивал себя: всплывет ли Степан Шмыга?
АНАНИЙ ПЕТРОВИЧ
Анания Петровича Белоглазова я впервые увидел в землянском Доме колхозника. Склонившись над столом, он сосредоточенно что-то писал под копировальную бумагу.
— Эй вы, грамотеи, — неожиданно произнес он. — Кто это сказал «А воз и ныне там?»
Мой спутник-студент оторвался от книги и ответил ему. Потом с удивлением спросил, над чем Ананий Петрович трудится. Белоглазов сделал вид, что не расслышал вопроса, и углубился в бумагу. Через полчаса он убрал написанное в желтый портфель и поднялся с выражением исполненною долга.
Это был широкоплечий мужчина почти двухметрового роста с несоразмерно маленькой головой, одетый в добротное касторовое пальто. Пришла дежурная. Не попрощавшись, Ананий Петрович перебрался в соседнюю комнату, натопленную специально для него. Как только дежурная заглянула к нам в следующий раз, мы не удержались, чтобы не расспросить ее об ушедшем жильце.
— Агрономом работал здесь. Теперь, говорят, бухгалтером где-то в области.
— У него две специальности?
— Какое там…
Внезапно взгляд женщины упал на пепельницу, где после заточки карандаша осталась кучка графита.
— Он писал что-нибудь?
Услыхав, что писал, дежурная поспешно удалилась. Через минуту ее голос уже слышался в соседней комнате. Она хлопотала, чтобы гость устроился поудобнее.
Скоро я и студент возвратились в город и забыли о странном агрономе, ставшем бухгалтером.
Но однажды в городе дверь нашей комнаты открылась, и нашим взорам представилась мощная, гвардейского роста фигура с желтым портфелем в руках. Вошедший снял шапку, обнажив сдавленную с боков голову с вытертой, лысой макушкой. Сомнений не было. Перед нами стоял Ананий Петрович Белоглазов. По-видимому, он не узнал нас или сделал вид, что не узнает.
Получив заверение, что его приход в прокуратуру останется в глубочайшей тайне, наш землянский знакомый полтора часа докладывал о преступлениях, совершаемых в одной из областных контор. Время от времени он извлекал из желтого портфеля копии жалоб и ссылался на даты, цифры, фамилии. Иногда он улыбался, обнажая десны и редкие зубы.
Спустя несколько дней я и студент-практикант посетили областную контору. Никаких сведений о преступлениях мы не добыли. Заявление Белоглазова не подтвердилось.
Мы собирались отбыть обратно, чтобы по пути дать волю нашему негодованию и решить, вызовем ли мы заявителя в прокуратуру или ограничимся уничтожающими выводами о его личности, когда к нам подошел юрисконсульт конторы.
— Осмелюсь занять еще полчаса вашего времени вот этим.
Он положил перед нами папку.
Данных о растрате или злоупотреблениях она не содержала. К нашему удивлению, в ней оказались материалы о самом Белоглазове.
Они открывались характеристикой с прежнего места работы Анания Петровича и объяснениями лиц, знавших его по Землянску.
Какую нужно было оставить по себе память, чтобы вынудить не одного и не двух занятых людей сесть за стол и написать пространные неслужебные бумаги!
Уже одно это побудило нас внимательно ознакомиться с папкой.
Ананий Петрович, как усматривалось из бумаг, больших должностей обычно не занимал. Однако против него никто никогда не решался поднять голоса. Его старались задобрить.
Специального образования он не имел, но это не помешало ему за последние семь лет занимать в районе должности руководителя художественной самодеятельности, зоотехника, статистика, агронома.
Как только он, ко всеобщему удивлению, перебрался из села в город, многие вздохнули с облегчением, уверенные, что в городе он обречен на прозябание.
