Николай Федоренко - Японские записи
– Несмотря на колоссальные жертвы в гигантской битве с бунтующими стихиями, – слышу я голос своего собеседника, – японцы оказались в состоянии отстоять существование на своих столь же суровых, сколько и прекрасных островах. Японцы любят свою землю, которая в литературе воспета как «Лотосовые острова». И быть может, оттого наиболее просветленные люди Японии цель жизни усматривали в нравственном совершенствовании – личном и общественном, в создании идеалов внутреннего духовного мира. Земное существование человека они рассматривали как подлинную цель нравственного совершенствования людей и общества в соответствии со своим пониманием и идеалами древней старины. В итоге прошлой, самой мучительной для Японии войны, в которой священная императорская армия впервые за всю историю своего оружия потерпела жесточайшее поражение, японцы вобрали в себя и новый опыт – достаточно величественный, достаточно трагичный.
Мысли Охара сэнсэй напомнили мне выступление в печати Кэндзюро Янагида, известного японского ученого, философа, который долгие годы был философом-идеалистом и в 1950 году публично порвал с философским идеализмом, перейдя на позиции марксистского материализма. На своем горьком историческом опыте, заявил Янагида, японский народ понял, насколько варварски враждебно культуре империалистическое государство. Отрицание культуры у нас становилось все более явным, по мере того как наращивались вооружения и усиливалось господство военщины над политикой. Наука, мораль, искусство… Все это или начисто отрицали, или уродовали. Могла ли научная мысль развиваться в стране, объявленной «божественной», со своим «живым богом» – императором, в стране, где государственной властью запрещалось пользоваться юлианским календарем, а официальная пропаганда внедряла ложь о самостоятельном летосчислении Японии, якобы берущем свое начало две тысячи шестьсот лет назад. Милитаристы усиленно насаждали так называемый «японский дух», иначе говоря – эгоистический и грубый буржуазный шовинизм. В философском плане этими словами прикрывался субъективно-идеалистический спиритуализм, полностью игнорирующий научное понимание мира. В то время было опасно пользоваться словом «сякай», ибо за ним могло последовать и другое – «сюги», а от этого сочетания наливались кровью глаза военщины. [20] Людям пришлось отказаться от слова «правда», не говоря уже о других словах: «свобода», «равенство», «демократия», «человеческое достоинство». Люди опасались друг друга, боялись быть искренними.
В этом обществе, подчеркивал Янагида, мораль сводилась к тому, чтобы, пресмыкаясь перед властью, размахивать государственным флагом и кричать: «Да здравствует император!» Даже мысль о том, что народ вправе сам распоряжаться своей судьбой, считалась тягчайшим преступлением.
Музыкой назывались тогда только дикие военные песни вроде «Спасибо тебе, солдат» и т. д. Нельзя было создать ни одного произведения литературы, живописи, театра или кино, которое имело бы художественную ценность. С этой точки зрения история милитаристской Японии была историей средневекового варварства.
– Японцы вобрали в себя опыт, – замечаю я в связи с высказыванием Охара сэнсэй, – не только опыт в поражении японского оружия, но и в нелегком сражении с черными силами милитаризма, царившего в Японии, феодальной инквизицией, самурайским фанатизмом, возведенным в социальную доблесть! Здесь мы встречаемся не только с общими закономерностями борьбы за существование и исторического движения. Перед нами многосложный механизм действия социологических законов в конкретных условиях, где активно выступает и субъективный фактор – деятельность людей в историческом процессе, борьба сил в обществе. И разве мы не являемся теперь свидетелями глубокого конфликта между идеалами революционных перемен и феодальными пережитками, столь укоренившимися в сознании многих японцев; конфликта между великими демократическими целями и полицейскими репрессиями, между лозунгами и свирепостью реакции?
– Со дэс нэ… Разумеется, своеобразные исторические закономерности во многом раскрываются при анализе взаимодействия естественных, материальных и идеологических процессов в общественной жизни японцев, как и других народов. Было время успехов и многосложных испытаний для Японии, когда она осознавала себя несокрушимой мировой державой, не допускавшей сомнения в том, что ей предначертано самой волей небес занимать ведущее место в мире. Неблаговидна также роль великодержавной авантюристической дипломатии, которая стремилась замаскировать неудачи во внешней политике. Японский генералитет и тайная дипломатия употребляли в свое благо расположение императора и его окружения. В своей необузданной националистической гордости они с недоверием и ненавистью смотрели на носителей просвещения, прогресса, культуры. Все это усиливало и без того жестокий внутриполитический деспотизм: «Нет света без тени. Крива ветка – крива и тень». И глубоко прискорбно сознание того, что японцы – единственный народ, испытавший на себе атомный кошмар. Только не все понимают, что безвинных жертв чужестранного людоедства мы никогда не сможем забыть, не сможем простить американского варварства… В сознании каждого японца глубоко затаен всеобщий гнев, чувство священной мести… И час справедливого возмездия неотвратимо настанет, сколько бы японцам ни понадобилось испытывать свое терпение… Добродетели долготерпения, смирения, покорности, свойственные японскому национальному характеру, потеряли бы для нас всякий смысл, если бы забвению был предан беспрецедентный вандализм цивилизованных каннибалов. Отмщение за мертвых в Японии искони было долгом и честью живых…
Огненный столб
На миг наступило молчание. Спокойное, без тени эмоциональности, как застывшая маска, лицо Охара внезапно приобрело черты драматизма, обнаружило глубоко скрытое волнение. Дрогнул, казалось, японский культ сдержанного смирения.
– И можно ли примириться с тем, что даже уцелевшие сотни тысяч японцев до сих пор, спустя почти двадцать лет после облучения в Хиросиме и Нагасаки, медленно умирают в мучениях и роковом бессилии от отравления радиоактивностью? Неужели возможно забыть то, что после взрыва атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки среди американцев воцарилось счастливое ликование? Разве этот акт чудовищного каннибальства не вызвал у них чуть ли не поголовное ослепление? Вспомните, как на страницах американской прессы славился подвиг янки, сбросивших атомные бомбы на японские мирные города. Американцы боготворили атомное чудище, награждая его ласковым именем «Гильда». Это прозвище приобрело в Америке необыкновенную популярность, стало увлечением, всеобщей модой… Появились пышные торты и грибообразные дамские шляпы «Гильда». Мы понимаем, что атомный эксперимент американцы провели над японцами, не где-либо, а именно в Японии, потому что это оправдывается их шовинистическим безумием, их расистской одержимостью. И это особенно чувствительно ранит национальное достоинство японцев. Никогда еще ни одна страна не тратила столько золота для того, чтобы вызвать к себе чуть ли не всеобщую неприязнь.
При этих словах моего собеседника в моей памяти возникли картины прошлого – утра шестого августа 1945 года. Хиросима… Суровый, печальный город. Мертвящий пепел. Черные, обугленные тела детей, искаженные в ужасе лица сгоревших в огне стариков. Встала перед моими глазами скорбная статуя детей, высящаяся на площади в Хиросиме. На треножном эллипсообразном постаменте – хрупкая детская фигурка со вскинутыми вверх руками, вдохновенно несущими бумажного журавля с расправленными крыльями. Монумент воздвигнут японскими детьми в эпицентре трагического взрыва в память о девочке, скончавшейся в муках лучевой болезни. Фигурка юной японки, в которую атомная радиация вдохнула смерть, стала символом надежды нового поколения Японии на воцарение покоя и мира на земле. Людоедский характер атомного взрыва в Хиросиме во всей своей преступности обнажается уже в том, что наибольшее число жертв из 260 тысяч было не среди молодежи и людей среднего возраста, как это бывает в любой войне, а среди детей старше десяти лет. Уже один этот факт раскрывает вопиющую, антигуманную сущность атомного безумия американского милитаризма и не оставляет камня на камне от всяких попыток оправдать этот акт каннибализма.
Встал перед моими глазами городской госпиталь жертв атомного взрыва в Нагасаки, где тремя днями позже трагедии Хиросимы, девятого августа, американские летчики хладнокровно повторили атомный кошмар, в котором сгорели десятки тысяч мирных жителей, а огромный город превращен в руины. Трудно было не понять яростное негодование людей, пораженных лучевым недугом, против жестокостей и варварского произвола чужеземцев, досаду на собственную обреченность, возмущение против судьбы… Воскресли в сознании строки Фукугава Мунэтоси в его стихе «Хиросима»:
