Анна Саакянц - Марина Цветаева. Жизнь и творчество
Нет, она не рождена была, не умела быть матерью — дочери. Только — сыну. А дочь — сначала — чудо-ребенок, "Консуэла — Утешенье", подружка, чуть ли не ровня и опора; затем — почти прислуга в доме (правда, с материнскими уроками французского), и наконец — соперница (?!)
Дочерняя гармоничность вызывала у матери протест всей ее экспрессивной природы…
* * *Стихи, которые теперь нечасто писала Цветаева, изменились в сторону, сказали бы мы, высокой простоты (в противоположность высокому косноязычию и "задыханию" предшествующих лет). И напрасно Марина Ивановна "открещивалась" от красоты и роскоши окружающей природы. Покоренная ею, "сдалась" и спела ей гимн:
Ударило в виноградник —
Такое сквозь мглу седу' —
Что каждый кусток, как всадник,
Копьем пригвожден к седлу.
………………………….
Светила и преисподни
Дитя: виноград! смарагд!
Твой каждый листок — Господня
Величия транспарант.
Хвалы виноградным соком
Исполнясь, как Царь Давид —
Пред Солнца Масонским Оком —
Куст служит: боготворит.
Разве поэт, сумевший так страстно передать свое языческое любование великолепной южной грозой, не был счастлив? По крайней мере в те дни, когда создавал это стихотворение, с 20 по 22 сентября? К концу пребывания в Фавьере Марина Ивановна должна была признаться, что море все-таки покорило ее своей "блаженной" синевой и что часть души она там оставила…
Тем более, что в Фавьере ей удалось кое-что написать. Во-первых, продолжить начатую весной поэму: "о певице: себе". Здесь, однако, ее настигла неудача: поэма "не пошла". Целым остался лишь начальный отрывок — своеобразная ода дому с каштаном: "лопушиный, ромашный", древний, борющийся со смертью в лице своих нищих жильцов:
Не рассевшийся сиднем,
И не пахнущий сдобным,
(как ненавидела она этот сидячий "жир" богатых!)
За который не стыдно
Перед злым и бездомным:
Не стыдятся же башен
Птицы — ночь переспав.
Дом, который не страшен
В час народных расправ!
Это — прелюдия к поэме о русских бедняках, где должен разворачиваться немудрящий сюжет с тремя действующими лицами: в убогую жизнь старой бабки и внука вошла "верхняя жилица" с дивным голосом, обрушив на них водопад музыки. "В нашей жизни — совсем уж дикой, — Вы — родник для него, магнит", — говорит бабка певице. В дальнейшем, вероятно, должен был развиться лирический роман певицы и зачарованного юноши, который, осмелев, стал ежевечерне подниматься к ней по ветхой лестнице: "Пела — слушал. Тело — душу Слушаю — и слушаюсь". Проблема исчерпалась прежде, чем поэт придумал какое-то завершенье. Так и брошена была поэма — на середине. Не высекать же, в самом деле, шекспировские страсти из действующих лиц, которые не вдохновляли… Реализм современности не принимал в себя романтические чувства…
Нет, Цветаеву сейчас не влекли внуки. В сентябре она работает над циклом из двух стихотворений, обращенных к отцам.
В мире, ревущем:
— Слава грядущим!
Что' во мне шепчет:
— Слава прошедшим!
Никогда не выходила Цветаева из своей неизбывной двойственности: поэт, опередивший современников, но устремленный не вперед, а назад. Именно отцы мнились ей людьми чести и совести. Первое стихотворение, начало которого мы привели, было окончено в Фавьере, второе — прервано отъездом и завершено в Ванве. В тетради под ним — помета:
"Начато еще в Favier'e. Кончено 16 октября в Vanv'e. (14 мелких страниц черновика: честное слово!)"
Второе стихотворение "Отцам" относится к тем "монбланам" цветаевской лирики, к которым мы причисляли такие вещи, как "Сивилла", "Раковина" и некоторые другие. И здесь невозможно не процитировать почти полностью это великое цветаевское творение, высота которого равна только его простоте, и наоборот:
Поколенью с сиренью
И с Пасхой в Кремле,
Мой привет поколенью
По колено в земле,
А сединами — в звездах!
Вам, слышней камыша,
— Чуть зазыблется воздух —
Говорящим: ду — ша!
Только душу и спасшим
Из фамильных богатств,
— Современникам старшим —
Вам, без равенств и братств —
Руку веры и дружбы,
Как кавказец — кувшин
С виноградным! — врагу же —
Две — протягивавшим!
Сколько же стоит за этими строфами высоких, чистых, благородных душ, которые прошли, проходят — вместе с временем, породившим их; они всегда — жертвы, поверженные, погубленные, погибшие, но неизменно оставившие после себя свет далеких звезд. Великие старики, Стаховичи, Волконские, — мало пришлось их на цветаевский век… И поэт присягает им на верность, дочернюю верность — отцам, но не просто верность, а нерасторжимость с ними, ибо принадлежит к их породе:
Поколенье, где краше
Был — кто жарче страдал!
Поколенье! Я — ваша! —
Продолженье зеркал.
Ваша — сутью и статью,
И почтеньем к уму,
И презрением к платью
Плоти — временному!
Вы — ребенку, поэтом
Обреченному быть,
Кроме звонкой монеты
Всё — внушившие — чтить:
Кроме бога Ваала
Всех богов — всех времен — и племен…
Поколенью — с провалом —
Мой бессмертный поклон!..
Вселенская благодарность — благородству. Еще живого — исчезающим…
Вам, в одном небывалом
Умудрившимся — быть,
Вам, средь шумного бала
Так умевшим — любить!
До последнего часа
Обращенным к звезде —
Уходящая раса,
Спасибо тебе!
Ариадна Эфрон говорила мне, что одним из побудителей этого стихотворения был Владислав Ходасевич, и дело тут было не в возрасте (к "отцам" он, разумеется, не принадлежал), а в том единомыслии, в сознании причастности к одному духовному "клану", — что ощутили оба, невзирая на прежние разногласия и творческие различия…
* * *Но к "отцам" причисляла Цветаева, конечно, не только тех, кого знала лично. Рассуждения по этому поводу увели бы нас очень далеко, и потому скажем только, что одним из "отцов" был в данный момент для Марины Ивановны Алексей Константинович Толстой, умерший за семнадцать лет до ее рождения, тот, у кого "средь шумного бала", тот, кто — "Двух станов не боец, а — только гость случайный".
Поставив последнюю строку эпиграфом к следующему своему стихотворению (от 25 октября), Цветаева уточняет, дополняет их, развивает и усложняет заключенное в них кредо лирического поэта.
Двух станов не боец, а — если гость случайный —
То гость — как в глотке кость, гость — как в подметке гвоздь.
Была мне голова дана — по ней стучали
В два молота: одних — корысть и прочих — злость.
Это — песнь о смертельном неповиновении поэта обстоятельствам, продиктованным не его, поэта, волей, а чужой, будь то история или общество.
Вы с этой головы — к создателеву чуду
Терпения — мое, рабочее, прибавь —
Вы с этой головы — что' требовали? — Блуда.
Дивяся на ответ упорный: обезглавь…
"Гость случайный" все-таки может оказаться желанным, терпимым; Цветаева возражает: никогда! Этот колющийся "гость", причиняющий неудобства тем, кто стоит "в ряду", не желающий подчиняться выбору: воспевать ли Домострой или Днепрострой и требованию: "нас — люби! тех — ненавидь!" — кто он?
Двух станов не боец: судья — истец — заложник —
Двух — противубоец. Дух — противубоец.
"…Над всеми и под всеми — чувство КОНТР — чисто физическое: наступательное — на пространство и человека, когда он в количестве. Отсюда — мое пешеходство и полное одиночество: передо мной всё отступает", — писала Цветаева в том же октябре Иваску. И вновь, в который раз, с терпением отвечала на его вопросы, серьезные и казавшиеся ей пустыми, о крупном и мелком… В ответ на его странные слова о том, что по-русски трудно мыслить:
"По-русски (по-всячески) чу'дно мыслить. Были бы косточки, а мясо вырастет".
(Вероятно, если собрать по цветаевским черновым тетрадям разбросанные отдельные суждения, заметки при работе над стихами и прозой, заготовки к письмам, — афоризмы (мы имеем в виду не собранное ею самой в записные книжки) — получится увлекательная, пестрая, яркая и трудная книга…)
