Алла Демидова - Письма к Тому
Музей рядом, где много египетских черепков и греческих камней, – скучный.
Я пошла одна в гостиницу.
Позвонила Мариолине – ее, конечно, нет дома. Она мне отзвонила после часу ночи – ужинала со своим новым приятелем. Приглашает меня с понедельника к себе в Венецию.
Не спала всю ночь. Плохое состояние души. Растерянность перед жизнью. Нет ясности и желания. Оставаться в Венеции – не хочется. Ехать в Москву – тоже.
21 апреля
Был концерт «Виртуозов Венеции» в прелестном старом зале «Salle Rossini Pedrocchi». Играли слаженно, спокойно. Тихо и отстраненно. В середине концерта по просьбе одного музыканта – украинца из нашей группы – они сыграли сочинение украинского композитора. Он дал ноты и сам стал играть с ними на флейте. Играл плохо, громко, с плохим дыханием. Но он так волновался, так старался, так хотел передать нечто большее, чем было заложено в музыке, что невольно вызывал интерес и внимание. После него отстраненность итальянских музыкантов казалась особенно приятной.
…Эдисон Денисов часто водил меня на авангардные музыкальные вечера в Дом композиторов. И вот однажды приехал в Москву знаменитый джазовый пианист Чиккареа. В зале Дома композиторов собрались все наши джазмены и устроили перед ним концерт. По-моему, Бетховен сказал: «Я только к концу жизни научился в одну сонату не вкладывать содержание десяти». Это действительно огромное умение! Они так старались, так хотели перед Чиккареа показать, на что они способны, что не слышно было ни музыки, ни инструментов, было только это русское старание, это самовыражение нутра, которое не всегда бывает интересно. А потом вышел Чиккареа. Ну что ему – ну, подумаешь, какое-то очередное выступление, – и он тихо что-то заиграл. Это было гениально! И так разительно отличалось! И я тогда подумала: «Зачем мы все время пытаемся кому-то доказать, что мы тоже нужны, что мы можем…»
Я помню, как в «Комеди Франсез» одного актера попросили что-то прочитать. Он не старался пере дать ни свое состояние, ни музыку стиха. Просто прочитал: кто услышал – тот услышал. Если бы меня в этот момент попросили, я бы выложилась, как последний раз в жизни перед амбразурой. Так же, как этот украинец в Падуе. Ему представился шанс – единственный – сыграть в Европе, с «Виртуозами Венеции», так уж он выложил все свое «нутро», а музыку потерял.
Индивидуальность и массовое сознание… Кто определяет, что ты выделяешься из толпы и имеешь на это право?..
22 апреля
Встала опять очень рано. Утреннее заседание, на котором был интереснейший доклад одного итальянского философа об эгофутуризме. Вышла на улицу и не могла перейти дорогу – очередной массовый велосипедный заезд: мчались тысячи велосипедистов.
Каждый раз, попадая в какое-нибудь незнакомое место, я бросала чемодан и мчалась в город. Последние годы это ненасытное любопытство меня, к сожалению, оставило. Мне совершенно теперь неинтересны внешние впечатления. Но еще совсем недавно мы с Димой Певцовым играли в Афинах и поехали на экскурсию в Микены – туда, где сидела у ворот Электра и ждала Ореста. Эти ворота и могила Клитемнестры сохранились, сохранился также и прекрасный средневековый замок, но он стоит на горе, подняться на которую практически невозможно. Мы были втроем – Дима, я и сопровождающий из нашего посольства. Последний даже не пытался подняться, Дима поднялся наполовину, я же – до самого конца. Меня гнало любопытство.
Помню, как первый раз мы приехали с «Таганкой» в Грецию, в Салоники. Я, естественно, бросила чемодан и помчалась в город. Начала бродить по улицам, устала и поняла, что заблудилась (у меня вообще городской топографический идиотизм. В лесу я могу, наверное, найти дорогу из тайги, а в городе начинаю плутать вокруг собственного дома). Заблудилась, но самое ужасное – уходя, я не посмотрела, как называется наша гостиница. Как возвращаться и куда возвращаться я не представляла.
Попала в какой-то порт, бродила между доками. Я теперь понимаю, насколько я рисковала! Ни души, какие-то склады, наконец пришла на окраину – узкие улочки, маленькие дома. Я иду. Вдруг выбегает человек, а за ним гонится другой, с ружьем, что-то кричит погречески. Оба босиком. Второй, почти старик, стреляет и – на моих глазах – тот человек падает. Вслед выбегает женщина с белыми вытравленными волосами (гречанки любят быть «блондинками»), тоже без обуви. Бежит, плачет и рвет на себе волосы. Выскакивают соседи. Лежит убитый. Очень быстро приезжает полиция. Следователь ведет себя абсолютно как в детективных фильмах: идет к трупу, всех расталкивает, спрашивает очевидцев. Самым первым очевидцем была я, но я стою в стороне и думаю: «Сейчас он спросит мой „молоткастый, серпастый“ (дело было еще при советской власти). И зачем я сюда попала?!» И я, пятясь задом, ушла – «слиняла». Наткнулась на железную дорогу, перешла через пути, села на какой-то автобус. И уже к вечеру нашла, наконец, свою гостиницу.
Спрашивала про этот случай всех переводчиц – никто ничего не знал. Кончились гастроли. Мне дали перед вылетом папку с рецензиями. И вот, уже сидя в самолете, я открываю какую-то греческую газету, натыкаюсь на свое большое интервью, как всегда, с ужасной фотографией, а слева – маленькая-маленькая заметочка и снимок: лежит человек, вокруг толпа и… я вижу в толпе себя. Но все написано на греческом, а переводчицы уже нет. Любопытство меня одолело, я нашла в Москве переводчицу, и она мне перевела. Оказалось, что в соседних домах жили старик и эта женщина. Она вышла замуж за парня, который открыл в доме жестяную мастерскую. Парень стучал по жести, а пенсионеру это мешало, и он говорил, что он его убьет. И вот он его убил… Но самое парадоксальное (хотя в заметке этого не было), что рядом проходила железная дорога, там каждую минуту с грохотом проносились составы, но к этим звукам он привык, он их «не слышал», а новый звук его раздражал.
Письмо
Апрель 1991 г.
Том! Пишу из Лиссабона. Город – чудо! Вы здесь были? Если нет – жаль! Такой декаданс! Такая разрушенная богатая империя! Такие брошенные дворцы, заросшие сады, божественные развалины! Такой барокко!
У меня есть туфли – очень дорогие, купленные в Париже, с какими-то сиреневыми замшевыми бантами, но уже очень поношенные. А так как очень удобные, то я в них тут лазаю по холмам (весь город на подъемах и спусках), и Лиссабон – как мои туфли: былое богатство.
Играем опять «Бориса Годунова». Публики мало, но гастроли в рамках театрального фестиваля, поэтому продюсеры не прогорают.
Том, посылаю программку моего поэтического вечера у Стрелера в Милане и одну из французского концерта. Рецензии и т. д. посылать не стала, так как их много, и они очень комплиментарны (Антуан Витез, например, в каком-то французском журнале назвал меня великой актрисой). Великая не великая, но в реакции публики я почти не сомневаюсь, если она приходит.
Теперь, Том, как построить поэтический вечер? Я думаю, что каждое стихотворение читать на английском в переводе не надо. Помните, я настояла, чтобы «Реквием» на ахматовском вечере, который вел Бродский, шел сначала на русском, и потом были такие аплодисменты, что перевод был не нужен. Но если это делать с американской актрисой или актером, то, конечно, где-то надо читать и одно и то же на разных языках, а что-то можно и разное. Предположим, я читаю Пастернака одно за другим стихи, и тот же Пастернак на английском могут быть совсем другие. Но тем не менее вот список стихов:
Пушкин: «Бог помочь вам, друзья мои», «Мне не спится, нет огня», «Брожу ли я вдоль улиц шумных», «Зимняя дорога», «Бесы».
Блок: «Ты помнишь, в нашей бухте сонной», «Каменный гость», «Незнакомка».
Пастернак: «Гул затих, я вышел на подмостки», «О знал бы я, что так бывает», «На даче спят».
Цветаева: «Разговор с гением», «Ипполит, Ипполит, болит» и последнее ее стихотворение – напутственное: ответ на стихотворение Арсения Тарковского «Стол накрыт на шестерых», которое я тоже читаю.
Высоцкий – одно неопубликованное стихотворение.
Бродский: «Письмо Телемаку», «Из Марциала».
Чухонцев: «И дверь впотьмах привычную толкнул».
Ахматова: «Звенела музыка в саду» и «Реквием».
Вот приблизительно и все, за исключением двух-трех неожиданных стихотворений, возможных по ходу моего рассказа о этих поэтах. Пастернаковское «На даче спят», Высоцкий и «Реквием» Ахматовой читаю на фоне моцартовского «Реквиема» (Лакримоза – только эта часть). Запись у меня есть. Кстати, как дела у Роберты. Ей поклон мой низкий.
Том, простите, что перешла на эти листочки, но пишу во время спектакля, бумаги, как всегда, нет.
Перед отъездом в Португалию получила Ваше Письмо. Вы пишете, что не читаете лекции из-за сердца. Что, неужели невозможно от болезни избавиться?
Если Вы не заняты в университете, то что Вы там делаете, Том? Работаете для себя или бездельничаете? Побездельничать иногда так приятно. Я об этом мечтаю. У меня год был трудный. Много гастролей. Сдала рукопись в издательство – «Тени зазеркалья». 15 печатных листов. О театре и о профессии. Быт очень трудный, но пока меня спасают мои гастроли – везу в Москву продукты.
