Абдурахман Авторханов - Происхождение партократии
Такую атмосферу вокруг правых лидеров Сталин сумел создать только на XVI съезде партии (1930). Один за другим Бухарин, Рыков, Томский выходят на трибуну съезда и каются в ошибках, которых они не сделали, в преступлениях, которые они не совершили. Более этого – они поют дифирамбы «гениальному Сталину» и его не менее «гениальной политике» (впрочем, то же делают на съезде и Зиновьев с Каменевым). Политику, которую они в свое время предлагали партии, они считают теперь гибельной для страны, свою критику линии и практики Сталина они признают правооппортунистической, предательской, самих себя они объявляют идеологами реставрации капитализма в СССР! Трудно себе представить большей глубины падения для людей, которые проделали три революции, не раз смотрели в лицо смерти в поисках социальной правды, а Сталина считали высшим и наиболее аморальным сосредоточением всех социальных мерзостей, – чем это публичное, унизительное самобичевание.
Теперь перед съездом выступают не бесстрашные бойцы, которые в прошлом году на февральском, апрельском и ноябрьском пленумах ЦК беспощадно разносили Сталина, а политические смертники, просящие, собственно, лишь о «достойных похоронах». «Вы – победители, мы разоружились, мы – капитулянты, будьте снисходительны, дайте нам дожить оставшиеся дни без бурь и потрясений», – вот что сквозит из их выступлений. Как ответили сталинцы на эти предсмертные слова политических трупов? Достаточно привести выступление одного из них – былого друга Бухарина и министра в кабинете Рыкова – Микояна. Микоян разочаровал всех, кто по-обывательски рассуждал – «лежачих не бьют!» Само понятие «жалость» вызывает в этом бывшем священнике какую-то болезненную реакцию беспощадности против собственного прошлого – «люби ближнего». Поэтому свою речь он начинает с того, что декларирует лейтмотив своего правосознания как судьи: «Отстаивая генеральную линию партии, нельзя руководствоваться жалостью» («XVI съезд ВКП(б). Стеногр. отчет», 1931, стр. 256).
Что же касается кающихся лидеров бывшей «правой оппозиции» на данном съезде, то Микоян думает, что их били мало, надо их бить еще и еще раз и покрепче, ибо партия и правая оппозиция это «два лагеря, две линии, два пути».
Так как Бухарин находился вне Политбюро, судьба Томского была предрешена, а Рыков все еще оставался и в Политбюро, и на посту председателя правительства, – сталинский аппарат особо сосредоточил огонь на Рыкове.
Накануне XVI съезда аппарат ЦК послал Рыкова на Уральскую партконференцию с отчетом о работе ЦК. Рыков добросовестно выполнил поручение, похвалил ЦК, его «генеральную линию», и, как полагается, вознес до небес и «великого вождя Сталина», но после всего этого из президиума конференции ему задают вопрос: А скажите, как вы относитесь к «генеральной линии» партии? Ошарашенный этим вопросом, Рыков только доказал, как он все еще плохо знает Сталина. Рыков не только не понял вопроса, но он не понял и то, почему его послали на эту конференцию. Это явствует из самого ответа Рыкова. Вот его ответ:
«Я – председатель Совнаркома СССР (Совета министров СССР. – А. А.), член Политбюро, и если после моего заявления о том, что я за резолюции голосовал, в составлении некоторых из них участвовал, никаких новых резолюций ни я, ни кто другой не вносил, если после семи месяцев (с тех пор, как правые капитулировали. – А. А.) моей политической, хозяйственной и советской работы по осуществлению генеральной линии, после ликвидации разногласий, приходит человек и спрашивает меня – как относишься к генеральной линии? – то я в ответ могу сказать только одно: я решительно не понимаю, какие есть основания для такого рода вопросов» (там же, стр. 264).
Сталинский съезд разъяснил Рыкову его недоумение и сообщил ему, как надо было отвечать на этот вопрос. Рыков должен был заявить коротко и ясно: Мы, правые, хотели «гибели революции и победы капитализма».
Но вот теперь и Рыков, и Бухарин, и Томский поняли, чего от них требуют – они еще и еще раз во всеуслышание покаялись, разоружились, стали на колени перед Сталиным. Казалось, что трудно было найти человека на этом съезде, который бы сомневался в искренности капитуляции бухаринцев, который бы не прочувствовал всю трагику падения этих вчерашних вождей, который бы не простил им вчерашние ошибки за глубину сегодняшнего падения. Но это только казалось. Съезд не удовлетворился самобичеванием бухаринцев! Человека, который не бичует себя до смерти, нельзя считать искренним. Поведение бухаринцев на съезде посчитали спектаклем «самоубийства» для достижения определенных целей.
Вот почему один из оруженосцев Сталина -Микоян – прямо в директивном тоне предупреждает съезд: «Выслушав трех бывших лидеров правой оппозиции, съезд не может удовлетвориться их заявлением… Съезд имеет все основания не доверять этим товарищам»! («XVI съезд ВКП(б). Стенографический отчет», 1931, стр. 256).
Так и поступили. В конце 1930 года Рыкова сняли, и главой правительства стал Молотов.
Да, кажется, съезд требовал не спектакля, а подлинного, не только политического, но и физического самоубийства… Но вскоре выяснилось, что даже и такое самоубийство – в отчаянии от ложных обвинений – сталинцы не признают доказательством невиновности. Так, когда Томский, в ответ на ложные обвинения, действительно покончил жизнь самоубийством в августе 1936 г., Политбюро выпустило краткое коммюнике, в котором говорилось, что Томский покончил жизнь самоубийством, запутавшись в своих антипартийных связях!
Таким образом, к началу тридцатых годов Сталин покончил с самой популярной в народе, а потому самой опасной для него оппозицией – с «правой оппозицией». В длительной и нелегкой борьбе на путях к единовластию Сталину помогают не только его верные соратники (Молотов, Каганович, Ворошилов, Микоян), не только преданная ему «иерархия секретарей партии», не только его личные качества терпеливого комбинатора в тактике и хитрейшего мастера власти в стратегии, – но и абсолютная беспечность, незадачливость, наивность в политике его соперников. Могут возразить – как это так, разве таких опытных революционеров, как Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, можно считать незадачливыми, наивными политиками?
Если политика есть не только искусство возможного, но также и искусство должного по пути к власти, то величие или ничтожество политиков надо мерить лишь одним масштабом: насколько данный политик преуспел в борьбе за власть. Как оратор Октябрьской революции и организатор гражданской войны, Троцкий – деятель мирового масштаба, а Сталин – провинциал, но как организатор аппарата власти и его правитель, наоборот, Сталин – гигант, а Троцкий – дилетант.
Как теоретик ортодоксального марксизма, Бухарин – первоклассный ум, а Сталин – примитивный кустарь; но как прагматический император и политический эксплуататор марксизма, Бухарин – дитя, а Сталин – уголовный уникум.
Чтобы познать до конца драматизм внутрипартийных событий и психологию их ведущих представителей недостаточно быть историком КПСС.
Есть в этих событиях, приведших, в конце концов, к установлению тирании Сталина, также ситуации, когда добросовестный летописец может только беспомощно капитулировать перед сфинксом незадачливости соперников Сталина. Насколько ясно, что каждое слово Сталина, каждый его тактический шаг бьют в одну точку – в точку власти, – настолько же смутны представления его соперников о своих целях, интересах, перспективах. На девять десятых свои собственные задачи Сталин решает их антисталинскими руками.
Обычно было принято считать Сталина «серой скотинкой» в руководстве большевистской партии и человеком «посредственных способностей» – в политике. В лучшем случае в Сталине признавали «исправного исполнителя» чужой воли. Таким его рисует Троцкий. Таким его привыкли видеть при Ленине, таким продолжали считать и после Ленина. Но Сталин оказался сфинксом даже для его ближайших друзей и былых единомышленников. Нужна была смерть Ленина, чтобы «сфинкс» начал обрисовываться. У сталинцев свое особое понимание политики, тактики и стратегии. Да и партию свою они считали и считают партией особого, «нового», типа. Чтобы до конца понять и смело лавировать в темнейших лабиринтах этой специфической «новой политики», надо было обладать одним непременным качеством: свободой от старой политики. Сталин, конечно, знал и «старую политику», но знал лишь «посредственно», и в этом тоже было его величайшее преимущество: он меньше болел «детской болезнью» наивности в политике. Он был свободен от всех морально-этических условностей в политической игре. Троцкий не признавал Сталина и как теоретика партии. В марксизме, как политической доктрине коммунистов, его считали круглым невеждой. И это тоже было преимуществом Сталина. Он был свободен от догматических оков марксистской ортодоксии. «Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на точке зрения последнего», – говорил Сталин на VI съезде партии, накануне Октябрьской революции.
