Юрий Скоп - Избранное
Иван Андреевич глубоко и часто задышал носом. Ему вдруг сделалось хорошо, и сама собой исчезла из затылка весь день просидевшая в нем щемливая боль. Он прикрыл левый глаз и прицелился правым в уже отпечатанные строчки… Теперь они показались ему глупыми и слюнявыми… «Уважаемая Вера Владимировна! Чувствую себя чрезвычайно виноватым перед Вами. Давно уже и не раз притом собирался дать знать о себе, да все как-то откладывал, сам не знаю почему. Вероятно, необходимо поступить просто. Взять и рискнуть приехать к Вам. Но вот опять что-то мешает мне сделать это, а следовательно, и мешает встр…» Иван Андреевич решительно взялся обеими руками за лист и со звуком выдернул его из машинки. Тщательно и мелко изорвал и только потом сбросил клочки в корзину. «Тоже мне, Онегин…» — подумал о себе, сунул руку в карман пиджака, висящего на спинке стула, и сразу же наткнулся там на замшевый, туго набитый железом кобурок. Отодвинув машинку, Иван Андреевич расстегнул его и быстро отыскал на кольце ключ от квартиры Грининой… Вспомнил, как она, нанизывая ключ, сказала ему, неподвижно глядя сквозь стекла очков:
— На всякий случай, Михеев. Мало ли что… Будете приходить, когда захочется…
Сейчас ему очень захотелось прийти к ней, на Сретенку, и снова подышать знакомым, смешанным запахом…
Иван Андреевич встал, посмотрел на порог и начал одеваться…
Гроза уже далеко сдвинулась в сторону от санатория, да и ливень, теряя упругость, теперь только слабо шипел по листве.
Он с минуту постоял на крыльце, так и не зная — идти или не идти? — шагнул по мокрым ступенькам на дорожку, поднял воротник плаща, ощущая в себе все усиливающуюся и усиливающуюся неуверенность, но все-таки заставил себя пойти в парк, понимая заранее, что далеко он на этот раз все равно не уйдет.
«Ну с какой такой стати я заявлюсь к ней? — думал Иван Андреевич. — Да и зачем?..»
— Иван Андреевич! Товарищ Михеев! — услышал он за спиной чей-то женский голос.
Нервно оглянулся. К нему подбегала в наброшенной на халат прозрачной накидке медсестра.
— Как хорошо, что вы не ушли!.. — запыхавшись, сказала она. — А там к вам приехали… Очень прямо интересуются… Пойдемте скорее! Ой, извините, вам же быстро нельзя… — тараторила она, шурша своей накидкой, — господи, вот грозища-то, да?! Прямо страсть! Ка-ак ударит! Я чуть кипятильник для шприцов не уронила… Вот как! Ну, дальше вы сами, вон они, которые к вам… А я побегу… — Медсестра забавно, сомкнув коленки, зашлепала по лужам, бело мелькая бугристыми, сдвинутыми набок икрами.
У коттеджа стояла захлестанная дорожной грязью черная «Волга». По ветровому стеклу елозили «дворники».
На веранде, уже раздевшись, по-домашнему, без пиджака, в тонких подтяжках через массивные плечи, поджидал Михеева, полулежа в шезлонге, человек с блестящей, будто отполированной головой.
— Василий Максимович? — искренне удивился Михеев. — Каким это вас ветром?
Сорогин пожал протянутую руку, не вставая с поскрипывающего шезлонга.
— А ты думаешь, министры не люди, да? — басовито загудел он. — Они, по-твоему, только и делают, что про план говорят… Заблуждаешься. С актива я… Закончили, вот я и решил малость подсанаториться. Не тебе же одному весь озон отдавать. Больно жирно будет, понял? А по дороге такая небесная диверсия — хоть караул ори… Вот и заскочил… Не рад, что ли? Сейчас встану и уйду. Хотя, по правде, вставать неохота… Так бы и лежал в этой скрипучей холере… Красота!
— Вот и лежите на здоровье. Чем прикажете угощать?
— Да уж от рюмки-то коньяку не отказался бы… Не-е… Не повредит, не испортит внешний вид.
Михеев принес бутылку, рюмку и яблоки. Вспомнил про минеральную воду и сходил к холодильнику еще раз.
Сорогин выпил и сильно выдохнул:
— О-о… Благодарствуем. Соколом прошла. Тебе-то нельзя, я знаю… — Он снял с вазы яблоко, потер о рукав и с хрустом разгрыз его. — Да-а… Самое же главное! Слушай, будь другом, подай портфелюгу. Я же сказал, что вставать неохота…
Михеев подал ему портфель.
— Закрой глаза и замри. Я тебе серьезно говорю. — сказал Сорогин. — И не открывай, покуда не разрешу. — Он заклацал застежками. — Во-от… — Зашелестела бумага. — Та-ак… А теперь гляди!
Михеев открыл глаза и увидел на журнальном столике чашку Веры Владимировны. Почувствовал, как кровь приливает к лицу…
— А-а! — восторженно забасил Сорогин. — Ну, что скажешь? Из кучки дерьма, прости за выражение, конфету сделали? У-у… мастера!.. Они у меня такое творили… Только диву даешься! Тебе повезло, Михеев… Повезло!
— Да-а… — кашлянул Иван Андреевич. — Абсолютно как целая… Поразительно!..
— Не то слово! Осколки-то, парень, ты не в полном составе представил, видать, торопился… Может, признаешься, чья это штука? Шерше ля фам?
Михеев смущенно повел головой.
— Ладно, ладно, молчи… Меня уже, так сказать, внебрачная половая жизнь не интересует. Увы!.. Теперь мое главное хобби разбитые чашки… А кстати, ты знаешь, что это такое? — Он показал пальцем на чашку.
— Нет, — сказал Михеев.
— Понятно. Бьешь, не интересуясь… Широкая душа! А эта штуковина, между прочим, из кофейного сервизика короля Людовика Шестнадцатого, понял?.. Да, да… Вот, посмотри на донышко… Эта закорючечка его фамильная. Вот так! Чрезвычайно редкостная вещь. Истинный севр. По некоторым данным, ты ведь в курсе, что я неплохо эрудирован по части фарфора и фаянса, и сам кое-что имею наиредкостное… остаточек этого сервиза якобы находился у такого известного в России сахарозаводчика Терещенко. А этот сахарозаводчик приобрел его в Париже на одном аукционе. Да-а… А потом якобы… это уже в тысяча девятьсот шестнадцатом году… презентовал свое приобретение родной сестрице, понял? Нине Дмитриевне… На пятидесятилетие. Ты часом с Терещенками не в родстве? — Сорогин раскатисто захохотал. — Ну, скажи, скажи, а, чья чашечка? Может, я подговорюсь под нее?
— Не скажу, — улыбнулся Михеев.
— Как немой?
— Как Андрей Рублев.
— А он-то что? — удивился Сорогин.
— Он обет молчания давал. Я фильм видел…
— А-а… Ну это кино… Враки художественные, цветные, широкоформатные…
— Сколько же я обязан за такую работу? — осторожно спросил Михеев.
— Нисколько. Это мои заботы. Я для тебя подарок сделал.
— Ну… что вы, Василий Максимович. Так нельзя… Я должен рассчитаться.
— Прекрати, Иван, — приказал Сорогин. — А то я ее живо расколочу! Сам возродил, сам и разобью. Я ведь твои глаза, когда ты меня попросил в больнице об этом, никогда не забуду. Для тебя это было тогда… чуть ли не важнее жизни. Так что уймись по-хорошему. Я человек серьезный… И может быть, добрый…
— Спасибо вам… Тронут.
— То-то, — Сорогин с наслаждением затянулся сигаретой.
— Что же мы водителя-то позабыли? — заполнил паузу Михеев.
— А ему ничего не надо, лишь бы поспать… Серьезно. Во, уникальная фигура! Готов дрыхнуть двадцать восемь часов в сутки. При малейшей возможности!.. Я его так и зову… спящая водительница! — Сорогин заскрипел шезлонгом и взял своими толстыми пальцами чашку. Михеев обратил внимание на какую-то трепетную, чуткую нежность, с которой эти пальцы, желтоватые от курева, держали и ощупывали эту вещь. — Что ж ты меня про актив-то не спрашиваешь? Ждешь, когда я сам расколюсь, да?..
— Да.
— Терпеливый… И хитрый ты, Иван. У-у, насквозь тебя вижу… Твоя, поди, работка-то была, а?
— Что вы имеете в виду?
— Да твоего партизана…
— Кряквина?
— А кого же еще?.. Ты представляешь хотя бы, что он устроил сегодня?
— Не представляю.
— Да вы что же это, братцы мои?.. Он же, как этот… Цицерон! Господи… Порвал на себе тельняшку и все, донага, раздел!.. Не знаю… И, главно, не удержать. Я было его за узду, а он на дыбы! Настырный товарищ, скажу я тебе… Только чем эта настырность окончится, тут я сказать затрудняюсь… У-фу-фу!.. Скажи честно, ты его науськал?
— Да вы что! — возмутился Михеев. — У Кряквина своя голова на плечах. И причем отличная голова! Не пойму, чем вы недовольны, Василий Максимович?.. Я ведь помню, как вы буквально мечтали о таком выступлении и допрашивали меня, почему я не выступил.
— Потому и допрашивал, что знал, что ты не выступишь.
— То есть? — в упор посмотрел на Сорогина Михеев.
— А вот так… Знал, и все. Опыт… Таким-то, как ты, к тому дню я уже был, понял? По одним горкам ходили… Я — пораньше, ты — попозже… Все очень просто, Иван… Но то, что сегодня устроил твой Кряквин… нонсенс! Я лично не знаю, как буду расхлебываться… Густая кашица-то. Очень густая… Молитесь на ночь, чтобы вдруг вам не проснуться утром знаменитым, — неожиданно процитировал Сорогин. — Вот так!
— Это что? — спросил Михеев.
— Это стихи Анны Ахматовой.
Они замолчали…
