Иван Колышкин - В глубинах полярных морей
[62]
тензий «. И действительно, экипаж в походе работал прекрасно.
Наконец утром 12 сентября в перископ был обнаружен одиночный транспорт водоизмещением шесть тысяч тонн. Расстояние до него было порядочное — кабельтовых сорок пять. На этот раз Малышев решил во что бы то ни стало бить наверняка. Ему удалось сблизиться с целью на пять кабельтовых, и с этой «пистолетной» дистанции он всадил торпеду в судно. Семь человек по очереди наблюдали в перископ картину потопления транспорта. Впечатление было огромным. И настроение у всех разом поднялось.
Поход Малышева поучителен. Пять его неудачных атак окончательно подтвердили давно напрашивавшийся вывод: стрельба одной торпедой малоэффективна. В расчетах на стрельбу неизбежны большие или меньшие ошибки. Нет еще таких приборов, которые бы точно определяли курс и скорость цели, расстояние до нее. Во многом приходится полагаться на глаз, принимать известные допущения. Да и атакованное судно, заметив перископ или след торпеды, старается избежать попадания. Словом, промахнуться легко. Поэтому стрелять надо залпом — двумя, тремя, а то и четырьмя торпедами сразу или с небольшими интервалами, чтобы перекрыть возможные ошибки. И если бы Малышев вместо одиночных выстрелов давал двух-трехторпедные залпы, то из шести атакованных им транспортов по крайней мере три были бы потоплены. Это тот случай, когда не следует жалеть торпед. Уроки похода «Щ-422» были разобраны со всеми командирами лодок. Всем им разъяснено, что в обычных, типовых условиях следует прибегать к залповой стрельбе. Одиночный выстрел целесообразен разве что на «малютке», где торпед-то всего две.
Время от времени над Екатерининской гаванью гремят победные салюты возвращающихся из походов лодок. Подают свой голос и «щуки». Снова по одному разу отсалютовали Столбов и Моисеев. Причем из Моисеева я не сразу выудил подробности о том, как после успешной атаки лодку бомбили корабли охранения, какого труда и искусства стоило ему оторваться от преследователей. Скромен человек, ничего не скажешь.
«Щ-421» отсалютовала трижды. Видно, командир ее капитан 3 ранга Лунин всерьез решил наверстать упу-
[63]
щенное в двух первых походах, оказавшихся безрезультатными. И правда, в следующем, четвертом походе, последнем в этом году, он довел боевой счет до четырех.
Воюет Лунин дерзко, хитро и, я бы сказал, с размахом. Он скорый на решения, резкий, неулыбчивый и, как всякий истинный одессит, не лезет за словом в карман. На характере его, видимо, сказался 1938 год, когда ему ни за что ни про что пришлось несколько месяцев просидеть в тюрьме.
По части тактики Николай Александрович может многим дать сто очков вперед, несмотря на свой сравнительно невеликий воинский стаж — он, как и Уткин, из гражданских капиталов, только не северных, а черноморских. Как и подобает моряку с капитанской закваской, он умеет держать экипаж в руках, быть взыскательным и строгим. И сейчас у меня нет никакого сомнения, что дела у Лунина пойдут еще лучше: он восприимчив к опыту, умеет извлекать уроки и из успехов и из неудач.
* * *В октябрьские дни на бригаде появился человек, все документы которого были представлены одной бумагой. Написано в ней было примерно следующее: «Из мест заключения направляется в действующие части Северного флота гр. Шуйский К. М. с отбытием оставшегося срока заключения после войны». Большинству из нас были хорошо знакомы и Костя Шуйский и трагическая история, связанная с ним. История эта заслуживает того, чтобы подробно рассказать о ней.
Я хорошо помню, как осенним утром 1939 года меня вызвали в штаб бригады:
— Иван Александрович, четыреста двадцать четвертая «щука» должна в дозор выходить, а командир там допуска не имеет. Кого из ваших можно обеспечивающим послать?
— Ельтищева, — назвал я фамилию одного из наиболее опытных командиров своего дивизиона и заспешил к катеру — дела торопили меня в Мурманск.
Когда я вернулся в Полярное, то был буквально потрясен известием:
— Четыреста двадцать четвертая погибла почти со всем экипажем. Спаслось лишь несколько человек. Шуйского, видно, судить будут.
[64]
Как погибла, почему? Какое отношение к этому имеет Шуйский?
Оказывается, пока я отсутствовал, события разворачивались так. Ельтищеву, сославшись на меня, предложили быстренько перебраться на «Щ-424» и идти на ней обеспечивающим в дозор. Он ответил «есть», но внес маленькую поправку:
— В море я могу выйти дня через два-три.
— Как так через три дня? — возмутились в штабе. — Сейчас надо выходить, понимаете, сейчас!
Но осмотрительный и твердый в решениях, Ельтищев стоял на своем:
— Я должен ознакомиться с лодкой и с командой, иначе я буду там балластом. А на это нужно время. Два-три дня — реальный срок.
Переспорить его не могли, тем более что в своих доводах он был, может быть, и излишие осторожен, но по существу прав. «Щ-424» не входила в наш дивизион и конструктивно кое в чем отличалась от лодки, на которой плавал Ельтищев. И людей с нее он действительно не знал. От строптивого командира отступились. И несколько часов спустя он мог благодарить и свою судьбу и свою принципиальность, по поводу которой в штабе во время горячего спора было отпущено немало едких эпитетов.
Однако, забегая вперед, скажу, что в дальнейшем эта самая судьба обошлась с ним очень жестоко: через год, став уже командиром, он погиб…
После неудачи с Ельтищевым в штаб был вызван капитан-лейтенант Шуйский — другой командир из нашего дивизиона, имевший допуск к самостоятельному управлению кораблем. Но в отличие от своего коллеги он слыл веселым и покладистым скромнягой-парнем. Константин Матвеевич философски рассудил, что кто-то ведь должен выходить на лодке и что этим «кто-то» вполне может стать он, раз начальство так настаивает. И, собрав вещи, он отправился на «Щ-424».
Лодка вышла в море. Собственно, до моря она так и не дошла. У выхода из Кольского залива навстречу ей появился рыболовецкий траулер. Шуйский приказал подвернуть вправо, чтобы, как это положено, разойтись с ним левыми бортами. Но судно, вместо того чтобы тоже
[65]
отвернуть вправо, стало ворочать влево, прижимая лодку к крутым, скалистым берегам. Слева надвигался стальной форштевень траулера. Справа громоздились острые темные скалы. Глубина у самого берега достигала двухсот метров, так что единственный в таком случае шанс избежать столкновения — выброситься на мель — исключался. Шуйский ничего не мог предпринять — это было выше человеческих сил.
Раздался удар, тяжелый металлический скрежет, и форштевень судна разворотил прочный корпус лодки в районе центрального тоста. Подводники попадали с ног. Лодка продержалась на поверхности не более сорока пяти секунд и навечно погрузилась в пучину. Спаслись лишь те, кто находились на мостике, — Шуйский, командир и военком лодки, вахтенный командир, сигнальщик и рулевой да еще успевший выскочить наверх во время столкновения старшина радистов.
Причина дикого маневрирования траулера и последовавшей за тем катастрофы была одна-единственная: на судне крепко «обмыли» хороший улов, и ни капитан, ни рулевой не ведали, что творят. Вина капитана, и только капитана, во всем происшедшем не вызывала сомнения. Каждому человеку с непредвзятым мнением было ясно, что он один и должен нести ответственность за столкновение и гибель лодки. Но то были годы, когда принципы социалистической законности часто подвергались весьма произвольному толкованию.
Не знаю, какими «высшими» соображениями это было продиктовано, но к делу в качестве обвиняемого был привлечен и Шуйский. Помню, военный прокурор, имеющий о подводной лодке лишь книжное представление, обвинял его в том, что, будучи старшим командиром, он покинул корабль не последним, нарушив тем самым Корабельный устав. Напрасно объяснял Шуйский, что он был сбит с ног и выброшен за борт. «Вы должны были влезть на лодку и спуститься вниз, чтобы руководить действиями команды по борьбе за живучесть», — настаивал прокурор. Шуйский пытался доказать, что за сорок пять секунд, прошедшие между столкновением и гибелью лодки, он при всем своем желании физически не мог сделать этого. Но что значил здравый смысл по сравнению с бюрократической силой формального обвинения, приведшего в действие тяжелые колеса судейской машины!
[66]
И случилось страшное: вместе с капитаном траулера Шуйский был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу.
Едва оправившись от ошеломления, вызванного чудовищно несправедливым приговором, мы, группа подводников, сели за коллективное письмо Сталину. Нам казалось, что мы обращаемся к высшей справедливости. Но должен признаться, на ходе наших мыслей не могли не отразиться прошлогодние события, да и вообще официально принятое в то время воззрение: если человек осужден, значит, о его невиновности не может быть и речи. Открыто оспаривать это значило подвергать известной опасности и себя — можно было заслужить упрек в опорочивании советского правосудия или, в лучшем случае, в примиренчестве и притуплении бдительности.
