Василий Немирович-Данченко - Святые Горы
Иеросхимонах Иоанн-Затворник
Семнадцать долгих лет добровольного пребывания в могиле заживо!
«Какой фанатизм!» — воскликнут многие, отступая совершенно справедливо перед этой страшной эпопеей страданий. Позвольте, почему же фанатизм, а не характер? Будь направлена та же громадная сила воли на достижение благих целей, на дело, которому мы могли бы сочувствовать, и перед нами был бы, несомненно, характер, и никаким иным именем мы бы его не назвали. По-моему, и в данном случае это не что иное как характер — упорный, настойчивый, презирающий внешние условия, сбрасывающий прочь все препятствия, побеждающий самую жизнь! Характер, питающийся лишениями и страданиями и укрепляющийся ими, как организм здоровою пищею; характер, как железо в горниле, твердеющий под молотом… Мне возражали на это, что в таком случае и факиры тоже характеры? Несомненно! И еще какие! Именно, не галлюцинаты, а характеры! Галлюцинация потом приходит, а сначала — характер и только один характер. Верит человек, что это добро зело, верит и стремится к нему. Если это добро нам не кажется добром — все равно, характер от этого не делается чем-нибудь иным. Мученичество тоже характер. Мученики ведь только в Четьи-Минеи улыбаются своим палачам; в действительности, они страдали физическими болями и не сдавались только в силу характера, иначе бы и заслуги в мученичестве не было. В самом деле, что за диво быть заживо сожженным, когда перед глазами эдем и, вместо боли, тело чувствует прохладу райских кущ!..
В силу этого и в святогорском иеросхимонахе Иоанне-Затворнике я вижу воплощение изумительного по своей силе характера, как вижу его в затворниках печерских. Дело в том только, что те жили давно, а Иоанн на наших глазах. Те стали легендой, а этот еще вчера был действительностью.
Иоанн родился в Курске, в 1795 году. Окружающие условия с детства подготовляли в нем затворника. Мальчиком он слышал рассказы о заживо схороненных старцах, и когда Сенька Мошнин, один из его товарищей, вспоминал о своем деде-заточнике в каком-то из местных монастырей, Иоанн отзывался на это: «Хорошо так жить и спасаться». Молодежь всегда ищет подвига. Одних эта жажда подвига ведет в бой, в дальние экспедиции к полюсам; других в крепость, на каторгу; третьих — в склеп Святогорской меловой скалы. Иван Крюков (такова была фамилия его) чуть не с восьми лет мечтал о монастыре; в девять — он пристал к отцу с просьбою отдать его в школу, но мальчика побили за это желание. Нищета давила его семью — думать о грамоте было некогда. Из суровой семьи мальчик попал в ученье к мастеру, делавшему изразцы, человеку, не знавшему сострадания. Трудно было бы сказать, что тяжелее, нрав его хозяина или его кулак. Мальчик, взятый по контракту на семь лет, был обязан делать печные изразцы, расписывать их, муравить и выжигать, за что его родителям ежегодно выплачивалось хозяином по 1 рублю 43 копеек ассигнациями. Таким образом, за 10 р. ассигнациями мальчик был продан в безрассветную школу побоев, непосильного труда и непроходимого невежества. В первый же день ребенку дали работу, не объясняя, как ее сделать. Мальчик спутал, за что хозяин ударил его ногою в бок, так что бедняк повалился замертво и долгое время потом был болен. Через несколько времени хозяин спьяна бросил в Крюкова изразцом, острый угол которого попал ему прямо против сердца. У Ивана хлынула изо рта кровь, он упал навзничь, и только вечером удалось вернуть его к жизни. Тихий, безответный Крюков целые ночи проводил, широко открыв глаза и глядя во тьму, где чудились ему смутные лики святых, куда зачастую сам Спаситель сходил утешать измученного и избитого мальчика. Ему, случалось, мерещились ангелы в воздухе, и он радостно плакал, забывая на минуту боль от недавних побоев. Так, мало-помалу стал развиваться в нем будущий аскет.
— Христос терпел — надо терпеть и мне; богу угодно! — говорил он.
Так прошло семь лет. Нелюдимый и мрачный, почти одичавший от побоев Крюков, по окончании срока контракта, поступил к другому хозяину-прасолу приказчиком. Отец и мать стали требовать, чтобы он женился, так как в доме, по их старости, нужна была работница. Требовали с «пристрастием», и Крюков на время должен был оставить мечту о монашестве и женился, хотя, по свидетельству иноков, «с видимым отвращением». Тем не менее он продолжал работать, переменил несколько хозяев, стал известен как искусный лепщик и через восемь лет сам открыл свое изразцовое заведение. В Крюкове, мало-помалу, умирал аскет и развивался просто-напросто кулак-хозяин. Спустя несколько времени у него уже оказываются два постоялых двора и трактир — заведения, ни в каком случае не совместные с мыслью о святости. Так он прожил около девяти лет, когда семейство его стало вымирать: сначала его жена, потом отец. Старуха-мать пошла жить к его сестрам, и Крюков остался одинок. Съездил он в какой-то монастырь, приютившийся посреди пустынного захолустья. Бездорожье и безлюдье, окружающие обитель, напомнили ему, воскресили в нем мечты детства. Трудовая жизнь иноков (тогда еще были такие) пришлась ему по сердцу, созерцательная, чуждая заботам о медном гроше… Крюков по возвращении стал проситься у матери в монастырь; но суровая старуха считала себя вправе и совсем уже взрослого сына удержать в миру. Только через год «сердце ее умягчилось».
— Иди с Богом и молись за меня!
Из дому Крюков взял только тяжелый медный, литой крест, который с тех пор постоянно носил на шее, на толстой и тяжелой железной цепи. Сделал он себе из толстого шинного железа вериги, состоявшие из пояса и наплечников, более полпуда весом, и надел их навсегда «для ради умерщвления плоти».
Купец все-таки сказался в нем при этом. Собираясь отречься от всего земного, он самым тщательным образом стал собирать со всех долги, даже и по суду. Это его еще на год задержало в миру. Наконец, завершив все свои дела, он помолился печерским угодникам и отправился в Глинскую пустынь, которая ото всего мира заслонилась глухою лесною чащей. Там он явился к игумену Филарету.
— Что ты к нам пришел, раб Божий, и чего тебе надо?
— Желаю в обители вашей потрудиться во спасение грешной моей души.
— На какое время?
— Если Богу будет угодно, то по конец моей жизни.
— Документы в порядке? Что умеешь делать?
Крюков пояснил о своем искусстве лепить, делать изразцы, править гостиницей.
— Все это нам не надо. А вот сумеешь ли печку класть?
— Новую не могу, а старую починить сумею.
— Если починить в силах, то Матерь Божия поможет тебе и новую поставить.
Приказал пока служить при гостинице. Ему уже было 38 лет, и полтора года он нес на себе это послушание, когда наконец его перевели в монастырь и дали келью. Тут он присмотрелся к работе печников и прежде всего построил у себя новую печь, вместо старой, угарной. Опыт оказался удачен — он переделал печи и у братий. Отсюда послали его в Глухов: по возвращении, он увидел у ворот обители бешеного, скованного по рукам и ногам. Монахи нашли, что бедный больной одержим нечистым духом. Помешанный катался по земле в конвульсиях, обливался зловонною пеною и богохульствовал. Иоанн взял его к себе в келью, велел снять с него оковы. Озадаченный больной, на которого до тех пор действовали только силою и даже били, присмирел. Оставшись с ним один, Иоанн стал на колени и начал молиться. До полуночи он просил исцеления больному, плача над ним, а тот широко открытыми глазами смотрел прямо в лицо монаху. Пробовал больной начинать бесноваться, но кроткий голос и слезы Иоанна опять озадачивали его — и сумасшедший, смолкая, продолжал только подозрительно наблюдать за иноком. Наконец, больной успокоился и только тяжело дышал. Иоанн прилег к нему, положив ему на сердце руку. Сердце билось и трепетало, как птица в силке. Больной заснул. Утром сумасшедший сознательно отвечал на все вопросы и уехал домой исцеленным. Монахи называют этот случай чудом; мне же он напоминает французских сестер милосердия и монахинь, которые безбоязненно входят в кельи самых опасных сумасшедших и смиряют их одною ласкою и кротостью своего голоса. За труды по постройке печей Иоанна сделали рясофором, то есть возвели его на первую, низшую степень монашества; тем не менее, братия его печами была недовольна и делала Иоанну неприятности. После одной из них Иоанн задумал изменить послушание и внезапно ему пришло в голову юродствовать Христа-ради. Обсуждая это, он заснул; во сне явились ему «двое (традиционных, должно быть) прекрасных юношей», сказавших: «оставь, что думаешь, это не твой путь!» После этого, чуть не сорока двух лет от роду Иоанн начинает учиться читать и писать, опять исцеляет «бесноватого дворянина», делается игуменом братской трапезы и, наконец, экономом всей Глинской пустыни. Когда была открыта обитель Святогорская, новопоставленный игумен Арсений, между прочим, явился в Глинский монастырь «набирать монахов». За ним последовал и Иоанн, которого в Святых горах тоже сделали экономом. Иоанн и тут обнаружил присущие ему характер и решительность. Не предупредив, он распорядился «отсечь» часть горы под гостиницу. Против него поднялось все, но он поборол препятствия, и гора была «отсечена». Иоанн вел войну с управителем Потемкиных, вступался за ограбленное им крестьянство, и хотя на сем пути был смиряем настоятелем, но, как упорное козлище, исполнив наложенное на него послушание, вновь вступал в бой с господскими холопами и отсекал горы. Потом уж его и смирять перестали — рукой махнули. В конце концов, впрочем, оказалось, что Иоанн был прав, за что на него наложили мантию. Вообще, в эту пору своей деятельности, малограмотный, энергический, не знающий устали, упрямый и изобретательный, Иоанн совершенно подходит к типу северного монаха-соловчанина. Затем Иоанн, а в мантии Иоанникий, является опять гостинником, опять «отсекает» горы, роется в земле, как крот, отыскивает и находит старые подземные храмы, собственноручно выбивает для них из цельных диких камней престолы.
