Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6
Над железнодорожной станцией, над городским вокзалом, над путями, забитыми товарными составами, с грохотом рвутся в воздухе тяжелые бризантные снаряды. Желтоватые зловещие дымы долго стоят в голубом небе.
Немцы под самой Нарвой. Они уже заняли Кренгольм с его знаменитой текстильной фабрикой, которая известна под названием «Кренгольмской мануфактуры». А далеко на западе все еще держится столица Советской Эстонии — Таллин. По лесам и болотам ползут, сражаясь, сдерживая врага, истрепанные части 8-й армии. Положение путаное, неясное. Подполковник под вопрошающим взглядом руководителя нарвских большевиков только разводит руками.
А бризантные «чемоданы» все рвутся. Жалобно воют раненые паровозы. Черный дым катится от станции к реке тугими клубами. Что-то уже горит. Где-то за рекой, на подступах к Нарве, как нам известно, сражаются подразделения наших пограничников.
— Я поеду, — говорит Па́ук, пожимая всем руки. — А вас, товарищи корреспонденты, — обращается он к нам, — приглашаю к себе в горком. Мы сейчас в ратуше. Приезжайте, пожалуйста.
Он поправляет на боку кобуру с новеньким кольтом крупного калибра, садится в «эмку» и уезжает. Подполковник смотрит ему вслед и, как бы извиняясь, говорит нам:
— Ну, что поделаешь? Что ему скажешь? Война же. А на войне бывает всякое.
Через некоторое время и мы едем той дорогой, по которой укатил Па́ук. Выезжаем на шоссе возле кладбища. Остановив машину, ходим, смотрим отлично содержащиеся могилы с красивыми памятниками. Через кладбище выбираемся на берег Наровы возле железнодорожного моста. Прямо на мост, ревя, пикирует немецкий бомбардировщик Ю-87. Он кидает две бомбы, и обе рвутся в воде. Мост стоит. Заходит второй Ю-87. Снова истошный рев, снова две бомбы. И снова мост стоит. Зенитные пушки открывают шквал огня навстречу третьему «юнкерсу». Из траншей, из окопчиков на берегу бьют десятки винтовочных стволов. Эта стрельба из винтовок, из автоматов — всего лишь легонькое потрескивание в обвалах бомбового и пушечного грохота.
Третий Ю-87 так и несется до воды, не выходя из атакующего пике. Он вламывается в воду возле моста, и его дюралевые лоскутья взлетают кверху вместе с водяным взрывным столбом. Восторженное «ура» катится вдоль берега, подкидываются в воздух пилотки и фуражки. Удивительно это чувство радости, восторга, азарта, когда видишь побитого врага. То «общечеловеческое», которое пропагандируется и изображается западными писателями, летописцами первой мировой войны, в таких случаях перестает действовать. Нет, в тех двух или трех летчиках, которые только что нырнули в Нарову на своем пикировщике, не хочешь и не можешь видеть людей, человеков. Не хочешь думать, что у них есть родители, жены, дети… На днях в одной из частей мы с Михалевым рассматривали немецкий журнал для солдат, красочный, весь в картинках, который называется «Сигнал». Четыре страницы в нем, с цветными фотографиями, посвящены были «жизни и деятельности» доктора Гиммлера. Да-да, гестаповец Гиммлер, палач, убийца, истязатель, тюремщик, — представьте себе, доктор! Доктор чуть ли не искусствоведческих наук. Среди десятков картинок о нем была и такая: «доктор» изображен за своим любимым, тихим, домашним занятием. Он подклеивает отбитые ручки и ножки старинным фарфоровым фигуркам. Я смотрел на этого благообразного «доктора», окруженного добропорядочной немецкой семьей, воспитанной в духе традиционных трех «К» — кюхе, киндер, кирхе, — но видел горы голов, отрубленных по приказу этого «искусствоведа», переломанные руки и ноги, моря пролитой им человеческой крови.
Нет, мы против того «общечеловеческого», которое ослабляет бдительность, приводит к тому, что верх берут негодяи, отчего в конце концов страдают люди, много людей, целые народы. Пока есть классы, пропаганда «общечеловеческого», как хотят его представить на Западе, нужна классу эксплуататоров для размягчения воли тех, кого они эксплуатируют или кого хотят поглотить, уничтожить.
Те, на только что сбитом Ю-87, были не люди. Они были нашими врагами. И мы радуемся их гибели. Жестоко, по верно древнее: «Труп врага хорошо пахнет».
Видя, как булькнул в воду один из их стаи, остальные немецкие самолеты — их было десятка полтора — рассыпались веером и повернули на свой Запад.
Мы возвратились к машине, не спеша объехали чистые улочки Янилинна, зашли в две-три эстонские лавочки, хозяева которых — каждый для своих постоянных покупателей — содержит их как крохотные универмаги, торгуя всем необходимым в повседневной жизни — от свежей французской булочки, совсем теплой, мягкой, до запасных ламп к радиоприемникам и принадлежностей для рыбной ловли; купили по огромному тюбику зубной пасты «Хлородонт» и отправились через мост в Нарву мимо нависших над городом хмурых крепостей.
Город Нарва — точно музей средневековой архитектуры. Строгие, тщательно сохраненные в своей первозданности дома далеких суровых эпох. Все подлинное, не испорченное модернизацией или стилизацией — кровли, карнизы, окна, портики. Узкие кривые улицы. Но чистейшие, без единой мусоринки, без пылинки. Многочисленные кафе, рестораны, харчевни пусты. Официанты смотрят без дела на улицу сквозь хорошо протертые стекла витрин и окон. А в нескольких километрах отсюда — враг. Враг кровожадный, безжалостный. Над вокзалом только-только умолкли разрывы снарядов. «Как тут, что? — думаешь. — Есть, наверное, и такие, которые ждут немцев, ждут падения Советской власти. Вытаскивают из подполья винтовки выпуска 1916 года, старые царские наганы. Многотысячную эмиграцию выбросили за Чудское озеро и за Нарову волны революции; сто пятьдесят тысяч насчитывала ушедшая в Эстонию армия Юденича. За двадцать с лишним лет мельница жизни основательно перемолола эти толпы. Но немало, наверно, и осталось?»
Хотелось бы заглянуть в души, в мысли и этих седоватых официантов, и этих прохожих в заломленных синих фуражках с лакированными козырьками…
В ратуше мы нашли тех, в чьи души можно было не заглядывать. Их души и так были открыты. В большом зале, под темными средневековыми сводами, прямо на полу раскинуто несколько десятков матрацев. Всюду домашний скарб, одежда, винтовки, диски для автоматов. На казарменном положении весь горком и многие из партийного актива.
Нас встретил Па́ук.
— Хочу вам показать, — сказал он, — наши правила подпольного бойца. Мы набросали несколько пунктов. Мы поинтересовались старыми уставами, даже и теми, которые были в гражданскую войну. Нашли кое-что в архивах.
Он стал читать нам из правил «Принятых в Красную Гвардию», составленных в 1918 году:
«1. Все за одного, один за всех!
2. Будь на страже революции…»
И так подряд двенадцать пунктов.
— Многое, конечно, устарело. Мы думаем, надо начать вот с чего…
Удар тяжелого снаряда перед входом в ратушу прервал Па́ука. Посыпались стекла, кто-то страшно закричал.
Мы все бросились на крик. Второй удар сотряс здание с другой стороны. Запах взрывчатки вместе с дымом пронесся по комнатам и коридорам ратуши.
Мужчины с такими же кольтами в кобурах, как и у секретаря горкома, светловолосые женщины в брюках, в курточках, перетянутых ремнями, куда-то уходили группами.
— Пора действовать, — сказал Па́ук. — Я рад, что вы побывали у нас. Это похоже на то, как было в России когда-то?
Он повел рукой вокруг, и мы вновь увидели непривычную военную обстановку в горкоме партии Нарвы. Но так ли, подумалось, было в те времена, когда кто-то написал ныне знаменитые слова на дверях: «Райком закрыт, все у шли на фронт»?
— Не знаю, — добавил Па́ук, — что ждет нас завтра, но сегодня мы уходим на фронт, будем сражаться рядом с Красной Армией.
Фронт ревел, когда мы возвращались в штаб 191-й дивизии. По всем дорогам хлестала снарядами разных калибров немецкая артиллерия. Наша била в ответ. Загорались, дымили деревни. На бреющих высотах проносились, стуча пулеметами, «мессершмитты». Шла война.
Возле деревни Дубровка поперек дороги стояла легковая машина иностранной марки светло-песочного цвета. Ее прошило пулеметными очередями с самолета. Вокруг машины толпилось человек двадцать с остановившихся на обочинах грузовиков и автофургонов. Мы тоже вышли из нашего «козлика».
В светло-песочной машине было двое мертвых в пограничных зеленых фуражках: шофер, завалившийся за рулем, и на заднем сиденье — молодой капитан. В крови были их выцветшие бумажные гимнастерки. Кровь капала на горячий асфальт сквозь щель из-под автомобильной дверцы. Светился зеленый глазок радиоприемника, и что-то бесстрастное, с длинными раскатистыми «р» говорил, как мы поняли — по-фински, — диктор из Хельсинки.
— Какого черта! — рявкнул вдруг взбешенный подполковник, выскакивая из подкатившей, обтянутой маскировочной сетью «эмки». — Жить надоело? По местам, и чтоб тут ни одной машины не было!.. Через минуту стрелять буду! — Он отогнул рукав гимнастерки и, глядя на часы, стал расстегивать кобуру.
