Олег Сувениров - 1937. Трагедия Красной Армии
Беседа Сталина с Эмилем Людвигом была опубликована в апреле 1932 г. Сталин, следовательно, говорил здесь «на публику». В разрешенном же им монологе героя пьесы «Страх» отношение Сталина к этой проблеме отражалось, на мой взгляд, более адекватно. Об этом же свидетельствует и его недвусмысленное признание, сделанное 28 июня 1935 г. В этот день он принял широко известного французского писателя Ромена Роллана. Поскольку их разговор не предполагался к опубликованию (на русском языке он был напечатан лишь спустя 54 года), Сталин был до циничности откровенен. Судя по записи в дневнике Роллана, который прежде всего спросил «великого гуманиста», как понять постановление ЦИК СССР от 7 апреля 1935 г., разрешающее применение смертной казни к детям, начиная с 12-летнего возраста, Сталин заявил: «…необходимо внушить страх. Мы должны были принять этот репрессивный закон, грозящий смертной казнью детям-преступникам начиная с двенадцати лет и особенно их подстрекателям. На самом деле этот закон мы не применяем. Надеюсь, он и не будет применен. Естественно, публично мы этого признать не можем; потеряется нужный эффект, эффект устрашения»99.
Все это было уже к середине 30-х годов. А когда в недрах НКВД была состряпана фальшивка о крупном военно-политическом заговоре, поразившем чуть ли не всю страну, прямо-таки «животный страх» (термин Г.К. Жукова) охватил не только уже попавших в бездонную воронку людей и всех не арестованных, опасавшихся, что и их в любое мгновенье может постигнуть такая же печальная участь, но и самих верховных организаторов всенародной бойни, начиная от Сталина и его окружения. Адмирал И.С. Исаков вспоминал, как незадолго до войны Сталин пригласил членов Главного военного совета РККА после заседания посмотреть кинофильм. Путь в кинозал был зигзагообразным, и на каждом углу стоял вооруженный чекист. И вдруг Сталина прорвало и он сказал Исакову, что вот каждый раз, когда я здесь иду, все время думаю о том, кто именно из моих сторожей выстрелит мне в спину или в лицо100. Сохранилось также свидетельство Н.С. Хрущева, которому Сталин как-то горько сетовал: «Вот вы живете, как нормальные люди, а я всего на свете боюсь и от этого вечного страха нет мне никакого покоя»101.
В постоянном страхе находилось и ближайшее окружение диктатора. Когда на июньском (1957 г.) пленуме ЦК КПСС Ворошилов было закуражился, «что он-де «никогда не боялся правды ни перед Сталиным, ни перед Лениным», Хрущев с полным знанием дела осадил его: «И тебе не надо говорить, что не боялся Сталина. Все, кто не боялся, были уничтожены, они уже сгнили»102. Академик РАН В.Г. Трухановский вспоминает, что по его наблюдениям, будучи уже министром иностранных дел СССР, А.Я. Вышинский «страшно боялся Сталина… Мне казалось, что уезжая на аудиенцию к Сталину, он никогда не был уверен, что вернется с нее обратно»103.
Можно понять, чего боялись палачи. Они же были совсем не дураки и прекрасно понимали не только готовность каждого сподвижника убрать любого другого, но не могли не опасаться и возмездия за все учиненные ими злодеяния. У основной же массы населения превалировал страх жертвы, реальной или потенциальной. Леденели от страха сердца людей, за которыми с железным лязгом захлопывались двери казематов НКВД. Но невольно сжимались сердца и всех свидетелей ареста, и всех слышавших, знавших о них. Уже в декабре 1930 г. Осип Мандельштам написал:
…И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
А по свидетельству многих и многих, в 1937–1938 гг., когда аресты стали особенно массовыми, нередко чуть ли не высшей степенью счастья было слышать в ночи, что сапоги сотрудников НКВД прогрохотали мимо двери твоей квартиры (комнаты).
Как сейчас, 60 лет спустя, установить, измерить распространенность и градус страха, или точнее – «Госстраха», в ту пору? Некоторые авторы утверждают, что в пароксизме страха корчилось все население страны, от мала до велика. Конечно, туча зловещего страха нависала над всей страной. Но разные люди смотрели на нее по-разному. Многие просто недопонимали, какие капли из этой тучи могут пролиться. Необходимо учитывать и возрастные особенности. Я не говорю уже о детях, с радостным изумлением открывающих окружающий их мир, независимо от господствующего в стране политического режима. Но полагаю, что и юношество, и вообще подавляющее большинство молодежи чувство страха даже в 1937–1938 гг. не испытывали. В какой-то мере могу это и лично засвидетельствовать. В эти годы я закончил 3-й, а затем и 4-й курсы исторического факультета Ленинградского государственного университета. Помнятся они, как будто это было вчера. И честно скажу, что ни я сам, ни мои однокашники никакого такого страха вроде и не испытывали. (Разумеется, при абсолютном конформизме всех в словах и поступках.) У нас были свои молодежно-студенческие тревоги и заботы. Молодое думало о молодом. Не могла не действовать и искусная пропаганда: «НКВД не ошибается», «НКВД зря не берет». Каждый эгоистически думал: «А ведь это, наверное, правда. Вот меня-то не забрали». Не имели мы понятия и о масштабе арестов и расстрелов. Тем более что, насколько я знаю, с нашего курса «взяли» лишь одного студента Тришкина (как шепотом мне рассказали, он вместе с родителями жил на КВЖД и – «сам понимаешь»). И в чем-то прав Наум Коржавин: «Как мы жили, как прыгали весело карасями на сковородке».
Совершенно по-иному чувствовали себя старшие поколения. Это бросалось в глаза любому непредвзятому наблюдателю. Английский дипломат Фицрой Маклин приехал в Москву, когда там шли разгромные процессы. Он вспоминал позднее: «Атмосфера страха в Москве была ужасающая»104. Сохранились свидетельства о переживаниях и некоторых наших соотечественников, людей высочайшего интеллекта и дарования. Судя по воспоминаниям Ильи Эренбурга, популярнейший тогда нарком иностранных дел СССР М.М. Литвинов, начиная с 1937 г., клал на ночной столик револьвер – если позвонят ночью «дорогие гости», то уж не дожидаться последующего. По свидетельству Эдисона Денисова, Д.Д. Шостакович всю ночь рассказывал ему о себе и повторял, как рефрен: «Я всю жизнь был трусом»105. Это – один из великих композиторов XX века. Каждую минуту ждал ареста не нуждающийся в аттестации Корней Чуковский. Он же как-то вспоминал о «наваждении страха»106. С присущей великим поэтам лапидарностью, Марина Цветаева в рабочей тетради 1940 года записывает: «Страх. Всего» – и подчеркивает оба эти слова107.
Сам испытывающий этот страх Ф.Ф. Раскольников писал в августе 1939 г. в «Открытом письме Сталину»: «Никто в Советском Союзе не чувствует себя в безопасности. Никто, ложась спать, не знает, удастся ли ему избежать ночного ареста. Никому нет пощады. Правый и виноватый, герой Октября и враг революции, старый большевик и беспартийный, колхозный крестьянин и полпред, народный комиссар и рабочий, интеллигент и маршал Советского Союза – все в равной степени подвержены ударам бича, все кружатся в дьявольской кровавой карусели».
При той необъяснимости широкозахватного террора никакой логикой опасаться за свою жизнь мог всякий. Широко известный в те годы писатель Борис Пильняк как-то в разговоре с французским журналистом Виктором Сержем вдруг заявил: «В этой стране нет ни одного мыслящего взрослого человека, который не задумывался бы о том, что его могут расстрелять»108. В Рабоче-крестьянской Красной армии командиры и политработники не просто задумывались, но твердо знали, что даже в мирное время их в любой момент и по любому поводу могут, выражаясь столь знакомым со времен Гражданской войны языком, «шлепнуть». Чего там говорить о взводных, ротных и иных не очень великого звания командирах, если под реальной угрозой расстрела в любую минуту жил и служил даже сам народный комиссар обороны СССР маршал и Герой Советского Союза С.К. Тимошенко. Когда уже накануне германского вторжения на одном из заседаний Политбюро ЦК ВКП(б) Тимошенко поддержал настойчивое предложение начальника Генштаба генерала армии Г.К. Жукова привести армию в состояние боевой готовности, Сталин возмутился и заявил буквально следующее: «Это все Тимошенко делает, он настраивает всех на войну, надо бы его расстрелять, но я его знаю как хорошего вояку еще с Гражданской войны…»109
По степени зараженности страхом предвоенный начсостав РККА можно, очевидно, распределить на три своеобразные группы. К первой группе я бы отнес примерно 13 тысяч человек начсостава, уволенных было из армии по разным причинам, а затем в последние предвоенные годы возвращенных в ее ряды. Cpeди них была какая-то частъ и побывавших под арестом, а то и в тюрьмах и исправительно-трудовых лагерях (например, Г.А. Ворожейкин, А.В. Горбатов, Л.Г. Петровский, К.К. Рокоссовский, К.П. Трубников и др. Это – наиболее известные). А сколько всего было таких лиц возвращено из-под стражи, да в строй, пока неизвестно. Одно можно сказать, что все они лично испытавшие методы работы особистов того времени и при освобождении давшие подписку «о неразглашении», молчали о своем пребывании там как рыбы, безусловно радовались, что «ушли от жестокой погони» и думали лишь о том, как бы снова не угодить в застенки НКВД. Ведь особисты и на фронте были всегда рядом с ними и уж они-то знали об этих командирах все – и что было, и чего не было. И, очевидно, в полной мере к этим командирам применимы слова Владислава Ходасевича:
