Владимир Гармаев - Журнал «Байкал» 2010–01
— А то, что ты погромил и ограбил северную окраину наших кочевий, — сказал он, — хан решил забыть во имя начала нашего союза. И не потому, что он проявил равнодушие к жителям того куреня, а потому, что те люди принадлежат его младшему брату Эрхэ-хара и были замечены в частых сношениях с найманами. В прошлом году, когда Хормого поведал Тогорилу все случаи встреч тех людей с подданными Инанч-бильге Буку-хана, он высказал пожелание послать надежных воинов и строго наказать тот курень, но никак не находился хорошо обоснованный повод. Так что твое нападение на них было принято как божье наказание людей, поселивших в душе измену.
— Теперь я воочию убедился, что в степи каждый курган или холм имеет глаза и уши, — растерянно промолвил я, с виноватым видом поглядывая в лица моих новых знакомых. — Никакой поступок скрыть нельзя, высказывать что-либо тайное опасно даже в кругу близких людей.
— Если ты это понял, запомни на будущее — может еще пригодиться, ты молод, поэтому самоуверен, неосторожен, но это проходит с годами, — нравоучительно похлопал по моим плечам Хормого и добавил: — А лучше было бы зацепить это за уши уже с сегодняшнего вечера.
Праздник, между тем, заканчивался, да и сумерки, постепенно густея, мягко окутывали всю шумевшую ставку хана. Тогорила с довольным, лоснящимся красноватым лицом, его брат Заха Гомбо под руку повел в ордо; расходились, кто пошатываясь и напевая, а кто пытаясь ругнуться, нойоны и военачальники хэрэйдов. Хормого ушел менять дневную стражу на ночную, а Бардам предложил мне переночевать в его юрте, обещая продолжение пира и какую-то неожиданную радость. Проходя сквозь толпу подвыпивших хэрэйдов, я случайно — то ли это было проделано нарочно, то ли кто-то допустил оплошность — услышал дошедший до моего слуха злобный полушепот: «Ну, погоди, монгольский выкормыш, ты еще свое получишь!» Я хотел обернуться, но Бардам ткнул меня под бок, и я сделал вид, что ничего не расслышал.
В белой восьмистенной юрте тысячника ярко горел очаг, на женской половине шумно возилось несколько стряпух, а в хойморе под большим медным крестом, чуть ниже которого на полочке светились несколько жирников, на самом почетном месте сидел невысокий сухощавый старичок и попивал кумыс. Вокруг него, кто сидя, кто полулежа, располагалось несколько мужчин разного возраста. При входе хозяина женщины зашикали и стали работать несколько тише, мужчины умолкли на полуслове и встали, пропуская нас повыше, а старик только приподнял голову и кивнул.
— Это наш гость, нойон монгольского племени задаранов Джамуха-сэ-сэн, — представил меня Бардам, когда мы устроились на олбогах недалеко от старика. — Отныне он наш союзник.
Все разом повернулись ко мне и стали разглядывать, даже среди женщин за очагом наступила настороженная тишина.
— Что-то он молод для прозвания сэсэном, — сказал недоверчиво старик и снова поднес к губам отставленную было чашу с кумысом. — Или у монголов теперь все главы родов и племен стали мудрыми.
— Не знаю, какими стали у них главы остальных племен, но наш гость заслужил прозвание мудреца своими тяжкими трудами, — сказал Бардам.
— Из каких ты монголов, и от кого ведет свое происхождение твое племя? — спросил старик.
— Задараны ведут свое начало от приведенной жены Бодончара, которая была из народа задар, и относимся мы к монголам-дарлекинам, — ответил я и пристально всмотрелся в старика, ожидая, что он еще спросит.
— Это означает, что ты не борджигин, — продолжая прихлебывать из чаши, проговорил старик, и будто бы его интерес ко мне угас. — Очень жаль, очень жаль.
— О чем это ты, старый сказитель Даха, так пожалел? — спросил Бардам, а сам с нетерпением, чуть приподнявшись, сурово глянул на женскую половину.
— У нас, у монголов-борджигинов, с некоторых времен вспомнили многие мудрецы про одно старинное пророчество. Оно гласит, что придет время великой смуты во всей великой степи, а когда от нее устанут все племена и роды, тогда родится великий муж, который будет призван Вечным Синим Небом для объединения в единый улус всех жителей войлочных юрт, установления единого и твердого порядка. Смутные времена черным вихрем кружат по кочевьям уже десятки лет, все люди забыли покой от всевозможных войн, смертельно устали, Алтан-хан скоро накинет ярмо на все племена и улусы, а человека, наделенного Небом мудростью и силой для свершения великого дела, все нет и нет, — старик тяжело вздохнул, снова сожалеющее посмотрел на меня и опять взял обеими руками чашу.
Его речь, его вопросы, а также частое хлюпание кумыса в чаше меня начали раздражать, а сам седой старик показался похожим на старого облезлого козла, особенно из-за редкой бородки.
— Разве во всей степи достойные люди рождаются только у монголов и только у борджигинов? — спросил Бардам.
— Наши борджигины имеют небесное происхождение, и в пророчестве упомянут человек из них. Племена монголов ни за каким другим человеком, каким бы умным и смелым он ни казался, не пойдут. Борджигины — это древний ханский род.
— У нас, у задаранов, про такое пророчество никто не слышал. Может быть, ты говоришь о нем, потому что ты сам из борджигинов или его придумали ваши сайты? — спросил я, внутренне надеясь, что этот борджигинский старый козел выйдет из себя и «потеряет лицо».
Но ничего такого не случилось. Сказитель Даха лишь озорно и громко расхохотался, потом вытер руками навернувшиеся на глаза слезы и примирительно заявил:
— Молодой нойон, я не хотел тебя или кого-либо унизить. Достойные мужи были, есть и будут среди всех народов, но пророчество, притом давнее, известно многим сказителям, и в нем говорится о баторе именно из монголов-борджигинов. Когда, где, в каком роду или племени оно впервые прозвучало, мне не ведомо, и сказал о нем я не потому что сам из борджигинов, о нем молва ходит в народах давно.
В это время женщины стали расставлять перед нами и другими мужчинами столики, зазвякала посуда, из большого котла на тулге очага пошел пар, и в юрте вкусно запахло вареным мясом. Тут хлопнул входной полог, и в помещение легко впорхнула, гибко изогнув стан, светловолосая девушка с моринхуром в руках. Самая старшая из женщин, возможно одна из жен тысячника, ласково встретила вошедшую и провела в хоймор, где она уселась у ног сказителя.
— Это его внучка, — шепнул мне Бардам. — Она будет играть, а старик петь и рассказывать улигеры.
Старинные сказания я слышал, особенно в счастливую пору детства, до мэргэдского погрома, и в юртах задаранов. Особенно много их поведал мне и моим ровесникам мой дед. Но он не был сказителем, не разъезжал по куреням монголов, не пел свои легенды, а просто рассказывал, как умел и мог. Поэтому старый борджигин был первым встретившимся мне настоящим сказителем, и во мне шевельнулось ожидание чего-то значительного и интересного.
Когда хозяин и гости выпили по несколько чаш кумыса и наелись, а женщины закончили с уборкой посуды и расселись за очагом, девушка несколько раз извлекла из моринхура пробные звуки, старик прокашлялся, прочистил горло, и началась та ночь исполнения улигера о Гэсэр-хане, которая запомнилась мне на всю жизнь.
Сказитель Даха оказался великолепным мастером, под его пение, речитатив и прекрасную игру его внучки мне и, наверное, всем слушателям той ночью казалось, что исчезали стены юрты, расступалась и густая темень, и мы оказывались свидетелями войны небожителей, подвигов знаменитых воинов-баторов и нукеров, побывали в светлых чертогах, сверкающих золотом, серебром и драгоценными камнями; радости, горе и страсти жителей заоблачных стран, интриги тамошних нойонов и ханов были близки к нашим земным, подвиги Гэсэра были понятны и объяснимы. Весь улигер, все его ветви призывали нас подавить в себе все низменное, посвятить свою жизнь всему светлому, доброму, быть выше злобы, зависти и всего мелкого, недостойного. Я часто ловил себя на том, что сквозь сумрак жилища, сквозь голос сказителя, пристально и восхищенно наблюдаю за игрой девушки, и звуки моринхура уходят в неведомые дали, а сама внучка Дахи предстает в моем воображении то небесной принцессой, то возлюбленной самого Гэсэра, то его сестрой-спасительницей; казалось, все прекрасное, что есть в монголках: и легкое движение гибкой руки, и высокий разлет бровей, и алая припухлость губ, неслышно шевелящихся вслед напеву старика, и мелькание между ними жемчужных зубов — все было собрано в ней.
Сказитель Даха временами позволял себе краткий отдых, отпивал из чаши несколько маленьких глотков кумыса, иногда говорил и пел сидя, прикрыв глаза, а иногда ложился на бок и подпирал руками голову. А его внучка все время играла сидя.
Зачарованные улигером мы все не заметили, как в юрте посерело и сквозь тооно пробились первые лучи солнца, снаружи стали слышны шум, гам, топот людей и животных проснувшейся ставки.
