Николай Федоренко - Японские записи
Во время «Танго-но сэкку» принято также вешать ирисы (себу) под крышей дома, у входа, на воротах. Праздничным лакомством в этот день служат «касивамоти» – сладкие рисовые пышки, приготовляемые в дубовых листьях. Для мальчиков устраивается также особая баня – «себую» – с вениками из ирисовых листьев. «Танго-но сэкку» является государственным праздником Японии.
Существует множество свидетельств, указывающих на свойственный японцам патологический мужской гигантизм. Этот недуг проявляется очень часто. В компании, гостях, среди друзей обычно восхищаются волевыми добродетелями мужчин, их бесстрашием, мудростью, гениальностью. Что до женщин, то, в самом лучшем случае, принято лишь умильно восторгаться их красотой («О молодости мужчины судят по душе, о молодости женщины – по лицу»), изысканными манерами, искусством домашнего уюта, молодостью («Циновка лучше поновее, а женщина – помоложе»), тонкостью вкуса, мастерством аранжировки цветов, проведения чайного церемониала… На «дочевладельцев» смотрят нередко как на причину разорения: «Мал мешок, а вмещает много; невелика дочь, а расходы огромны», – гласит японская поговорка.
Есть в Японии и праздник девочек – «Хина мацури», который отмечается 3 марта. Характерно, однако, что «Хина мацури», который еще называется «Хина-но сэкку» или «Момо-но сэкку», считается праздником кукол. В этот день японцы изготовляют различные куклы, наряжают их в красочные старинные одеяния аристократов и дворян, развлекаются и украшают ими дом, выставляют их на специальных ступенчатых пьедесталах, а затем избавляются от них. Существует обычай сплавлять кукол по течению реки, забрасывают их за свой частокол или на окрестностях поселений. Делается это для того, как гласит старинное предание, чтобы куклы, олицетворяя человека и покидая очаг, увлекли с собой невзгоды и злоключения рода, все несчастья и наваждения темных сил. Примечательно, что мрачные силы японского дома связываются именно с женским началом, что, как известно, проистекает из понятия «Инь», воплощающего женское начало, силы мрака и смерти, в отличие от «Ян», которое несет с собой мужское начало, светлые, лучезарные силы. Нередко встречаются японцы, весь лексический запас которых состоит из терминов превознесения мужской доблести и унижения «темного мира» женщин. Да и в японском языке немало характерных поговорок и пословиц, отображающих определенный взгляд на японок: «Один женский волос крепче воловьей упряжки бывает», «Женской косой и слона можно связать», «В ямочки на женских щеках крепости проваливаются», «Женщина захочет, сквозь скалу пройдет»…
И первоэлементы мужского гигантизма воспитываются у японских мальчиков уже с самой ранней поры. Особенно сильны предрассудки мужского гигантизма у японцев старшего поколения. Чуть ли не хорошим тоном у многих японцев, например, до недавнего времени считалось, а нередко замечается и теперь, для мужчин идти впереди жены, которая к тому же бывает навьючена тяжелыми вещами или несет на себе юного наследника. Возиться с вещами уважающий себя японец консервативных взглядов считает недостойным «истинного мужа».
Однажды почтенный с виду японец возмущался в моем присутствии тем, что токийские троллейбусы настолько переполнены, что «даже мужчинам не хватает сидячих мест»…
Строгое соблюдение канонов патриархального домостроя, жестокие имущественные барьеры, сугубая забота о своих предках и потомстве мужского начала, кастовый самурайский снобизм – таковы некоторые черты японского общества довоенных лет, до известной степени сохраняющие свое значение и по сей день.
Тени и свет
Приметы эстетики
Вглядываясь в своеобразный интерьер кабинета Охара, я постепенно обнаруживаю все новые для себя предметы – интегральные атрибуты японской самобытности. Мое внимание привлекает теперь свиток, занимающий часть стены в глубине комнаты, напротив книжных стеллажей. Это – «какэмоно», японское традиционное панно: удлиненный лист особой бумаги из рисовой соломки, с неровной, шершавой поверхностью, искусно наклеенный на легкую ткань или специальную эластичную бумагу; узкая сторона картины прикреплена к деревянному валику, который обычно украшается с обеих сторон тщательно отшлифованными костяными наконечниками или рукоятками из полированного черного либо красного дерева. Валик одновременно служит для свертывания картины, когда она хранится в специальных футлярах, и для удерживания ее своей тяжестью в развернутом виде, когда свиток вертикально вывешивается на стене.
На панно черной тушью нарисован ветхий старец – «древний годами японец». Он будто прислушивается к своим уходящим силам, к утекающей жизни, к своему умиранию. На его тонких губах змеится надменная усмешка. В очертаниях и в позе улавливается какое-то трагическое сходство между этим пергаментным человеком и высохшим, пожелтевшим растением.
С левой стороны вертикальной вязью – исполненная в скорописной манере лаконичная иероглифическая надпись, которую приближенно можно расшифровать как: «Мертвые живым глаза открывают». Еще левее – другая иероглифическая строка, сделанная уверенной рукой, сильным и очень выразительным почерком: «Подло поносить мертвого, беззащитного».
Изображение дряхлого старца на крайней грани жизни в древнем классическом стиле при помощи скупых, но чрезвычайно экспрессивных линий, в органическом сочетании и взаимосвязи с каллиграфическими надписями, отражает, как мне показалось, тонкий психологический рисунок, художественную композицию, проникнутую одним дыханием, одной мыслью.
На смену яркому солнцу с его щедрой теплотой как-то мгновенно пришли сумерки, холодные и сырые. Так же внезапно в воздухе за нашей стеклянной стеной появляются полумокрые снежные хлопья. Они грузно опускаются и покрывают серые кровли из тяжелой черепицы. Ветвистая крона сосны, которая высится у самого входа в наш дом, едва заметно изменяет свой вечный наряд. Зимой, говорят японцы, сосна кажется зеленее.
Рядом с сосной – другие деревья. На изнеженные, зябкие растения, особенно тропические пальмы и некоторые деревья, крайне чувствительные к холоду, надеты любопытные снопы из рисовой соломы. В таком «зимнем наряде» растения в Токио бережно сохраняются от стихийных сил и ненастья приблизительно с ноября по март.
Перед нами раскрывается редкостная в этих краях зимняя панорама Токио. Столь феноменальное преображение здесь происходит лишь иногда, накануне Нового года или в первые дни января.
– Поразительна одухотворенность картин японской природы! – не без гордости произносит Охара.
– Для полноты картины этой естественной живописи нужно лишь название, подпись, которая звучала бы поэтично, была меткой и выразительной.
– Со дэс нэ! Здесь тоже необходимо некоторое творческое воображение, художественный поиск. В сочетании с реализмом фантазия становится матерью искусств и всех их чудесных творений.
– Художника формирует не только любовь к природе, глубокая приверженность к таинствам родной земли, но вся сложная атмосфера переживаемого времени!
– Верно, но полнота быстротекущей жизни во многом зависит от способности человека впитывать земную красоту, все то прекрасное, что так щедро создает окружающая природа. Разве происходящие сейчас на наших глазах изменения в природе, своими путями отмечающие движение времени, не доставляют нам истинного удовольствия, эстетической радости?
И, несколько повременив, Охара сэнсэй высказывает свое суждение о возникновении эстетических представлений, их взаимосвязи с живой природой и трудовой деятельностью человека, как это отображено в иероглифической письменности.
– В японском языке употребляются такие, китайские по происхождению, слова, как «гэйдзюцу» (искусство), «сайгэй» (талантливость), «энгэй» (садовое искусство), «ногэй» (земледельческое искусство) и ряд подобных других, которые обозначают либо различные аспекты понятия «мастерство», либо различные виды или области мастерства. В этих словах есть один общий компонент – морфема «гэй»: именно этот компонент и несет на себе семантическую основу всех этих слов – понятие «мастерства», а иероглифический знак, которым это «гэй» обозначается, раскрывает как бы «образную этимологию» понятия «мастерства»: знак этот изображает человека, склонившегося в работе над каким-то растением. Таким образом, иероглиф наглядно показывает, что понятие «мастерство», «искусство» образовалось на почве трудовой деятельности человека.
Слушая Охара сэнсэй, я невольно останавливаюсь взором на небольших иероглифических свитках, висящих на стене. На одном из них изображены знаки скорописным, «травянистым» почерком: «Цветы с годами остаются цветами, а человек с годами превращается в старика». А на другом свитке читаю поэтические строки Кикаку (1660– 1707), прославленного ученика великого Басе:
