Л. Саянский - Великая война. 1914 г. (сборник)
Благополучно мы выбрались из леса; там, на опушке, оставили коней с одним казаком. А я с двумя пошел на те высоты, которые мне надо было исследовать. Съемка ночью почти невозможна, и мне нужно было только определить степень проходимости болота перед ними, что я мог сделать и в абсолютной темноте. Быстро прошли; заломали ветки по дороге. Высоты были не заняты противниками, и надо было торопиться домой с этим важным известием. Добрались до коней. Сели и тронулись назад.
Ночь была лунная, но немного пасмурная, и луна вылезала поглядеть на нас лишь изредка. Лес молчал и что-то думал важное и спокойное. С болот тянуло землистой, влажной сыростью и пряной зеленью болотных трав. Чистый воздух осенней ночи так и лился в жадно дышащие легкие…
И как-то трудно все это вязалось с представлением о войне. Нелепым казалось, что вот мы, живые, бодрые, сильные люди ходко едем по ночному лесу; наслаждаемся свежей прохладой, смолистой и бодрящей нервы. И вдруг – огонек из-за куста, короткий стук и все, понимаете, все: небо, луна, красивые сонные группы деревьев, мягкая влажная дорога, крик коростеля на болоте и свет гнилушек на старых пнях – все исчезнет. Будет неощущаемым мною, ненужным для прерванной жизни.
И вдруг, будто бы в подтверждение этим мыслям, слева от дороги, в лесу, судя по силе звука, саженях в ста от нас, стукнул выстрел. Другой, третий, и посыпались, как дробь.
В первый момент мелькнула мысль:
– По ком это?
Но взвизгнувшая резко пуля сделала вопрос нелепым.
Спасение в быстроте… Наши недалеко… – прошел готовый рецепт в голове, и само собою вырвалось:
– В карьер… Марш-мааарш!
Татата-татата-татата – посыпалась дробь уходящих во весь мах копыт.
А сбоку все: «Тук… Тук-тук… Тук…»
Вздрогнул конь. На ходу как-то странно передернулось мощное быстрое тело… Валюсь!
Удар по всему телу оглушил. Руки врылись в сырой песок, и больно хрустнули плечи.
Вскочил – все цело! Конь храпит, лежит на боку.
– Ах, черти! Конь-то добрый…
А по дороге все дальше уходит стук копыт, подгоняемых «козьими лапами» донских маштаков. Кричу, забыв осторожность:
– Стой-й! Стой!!
Куда там!
И вот, на дороге я один… Ночь. Павший конь у ног, и где-то по мне кто-то метится, и треугольная мушка нащупывает контур моей фигуры. Два выстрела – уже по мне, это ясно – прекращают мое «обалдение».
Бегу к канаве у обочины шоссе. Она полна воды. Щепочки и пена крутятся в полусвете дымчатой луны.
Неужели в эту грязь лезть? Бр-р!
А не свои ли это стреляют? Бывает так, что и свои заставы обстреливают ворочающиеся разъезды. Да и немудрено! Лес вокруг. Жутко и темно. Шорохи непонятные вокруг ходят… Закачался куст вдали… Не немец ли ползет… Впились руки в шейку приклада, и указательный палец ищет собачку… Появилась луна на минуту, и причудливые скользящие блики пробежали по спящим пням и кустам впереди… Жутко молодому солдату на посту… Нервы натягиваются все больше. Вот что-то ухнуло вдали… А настороженное тело так и пронизало, приподняло в оборонительном положении… Кажется, крикни кто сейчас сзади, ткни под мышку – и… так и заорет с испугу на весь лес… И вот в этот-то момент топот курьера на дороги впереди.
– Немцы!!
Бац-ц! – грохнула винтовка, и сама застреляла будто бы. Куда он стреляет, зачем, есть ли смысл в его выстрелах – солдат не знает… Просто, пока гремит винтовка, ему не страшно…
Вы скажете – трус? Нет! Он зверем бился на штыках вчера… Но то было днем, то было при громком «ура», то была атака…
А в лесу ночью можно струсить невольно.
Выбежала из ближайшей лощинки вся застава.
– Что ты? По ком?
– Вон, драгуны… Немцы… Сам видел, – убежденно откликается часовой.
И в результате, часто по пустому месту сухо щелкают винтовки. А бывает, что из-за такой перестрелки и бой загорается…
Вот на основании быстро мелькнувших в голове этих соображений я и крикнул наудачу:
– Эй, вы, чего же вы по своим, дурачье, стреляете?
Наудачу. Свои – так замолчат, думаю.
Как заговорили винтовки по мне! Как я в канаве очутился по грудь в воде – сам не знаю. Вода залезла злым врагом в сапоги, под одежду…
И вот, хотя я и не знал, куда и по кому стрелять, но все же я выхватил браунинг и начал пускать пулю за пулей, просто на выстрелы. И когда резко и четко хлопнул мой первый выстрел, мне стало спокойнее, и чувство беззащитного животного под градом дроби исчезло. Отстреливаясь, я начал «отступать» вдоль по канаве. Весь съежившись, по грудь в воде, увязая в глине, я пробирался в направлении к нашему биваку.
Выстрелы сзади смолкли. Тогда я выскочил из канавы и пошел уже по дороге. Вдруг навстречу человек пятнадцать стрелков.
– Откуда вы и куда, братцы?
– Да мы ходили в разведку за правый фланок, – отвечает смышленый старший.
– А теперича идем в сторожевые.
– А где оно?
– Да «впереде».
Что за черт? Значит, свои стреляли? Не может быть! Очевидно, разъезд немецкий путается тут где-нибудь, пробравшись сквозь «сторожовку»…
– Слушайте, ребятишки, вам холодно, погреться хотите?
– Гы-гы… – принимая за шутку, весело гыкают стрелки.
– Айда немцев ловить.
Посвящаю их в происшедшее и в свой план.
Разведчики одобрили единогласно.
Мы быстро дошли до того места, откуда меня обстреливали. И редкой цепью раскинувшись, стали пробираться по лесу.
Чу? Что это… Шорох… Конь фыркнул.
И вдруг дикий, перепуганный крик:
– Halt…[21]
И вслед за ним еще более испуганный:
– Russen!!
– Бей их! Ура!
Затрещал бой. Луна куда-то к черту завалилась, как назло, и настала в лесу такая тьма, что разобрать, где кто кого нашел и бьет, сколько немцев, где моя цепь остальная, кроме трех идущих за мной людей, было положительно невозможно.
Через десять минут обстановка выяснилась. Мы наткнулись на схоронившихся в болотистом овражке маленький разъезд человек в двенадцать. Немцы не ожидали, что их так скоро откроют, и потому наше нападение их деморализировало. Пятеро остались под штыками на месте. Остальные бросились кто куда.
За ними побежали мои разведчики. Лошадей немцы побросали всех. Только один отчаянный драгун попытался продраться сквозь лес на дорогу верхом, а не в поводу.
Конечно, лошадь упала в яму и его придавила, но несильно, ибо, когда мы вчетвером побежали к нему, он встретил нас револьверными пулями, поднял лошадь пинком ноги в живот, вскочил в седло и хотел скакать снова; но мы перебегали за деревьями и не выпускали его из овражка, желая взять его живым.
Но в ответ на наши предложения он плевался, как бешеный кот, и стрелял по нашим теням. А лошадь его запуталась окончательно в болотистом кустарнике и стала на месте. Слышно было, как пыхтел сердито всадник и что-то бормотал про себя. Обращаюсь я к стрелкам и шепчу:
– Кто отличный стрелок – жгите его по руке, только полегче, в брюхо не всадите.
– Сейчас, – шепчет один скуластый сибиряк.
– Бам! – пруссак выругался, а мы кинулись на склон овражка и окружили его.
Он сидел на замученной лошади и тряс правой рукой перед собою. При нашем приближении он медленно слез с коня и ждал нас. Мы подняли его тяжелый револьвер, выпавший из пробитой руки.
Тогда он мрачно посмотрел на нас и вдруг решительным жестом снял левой здоровой рукой каску с головы, швырнул ее на землю и с сердцем пнул ногою, с досадливо-укоризненным возгласом:
– Эх, Вильгельм! Вильгельм!
Это было так неожиданно, и так искренне вырвалось у него, что пленник сразу же расположил к себе солдат. Они ободряли его:
– Не бойсь, не съедим, белобрысый… А это ты правильно… Присягу свою сполнял вовсю, кабы не сдурил с конем, ушел бы… А свово Ваську тоже правильно, потому, кабы не он, сидел бы ты дома у себя чичас, да жену щипал…
– Да будь он проклят! – вырвалось чисто по-русски у пленника. Мы обомлели.
Он оказался поляком из Познани, долго жившим в России и только с войной из нее выехавшим. Стрелки приняли горячее участие в его плачевной судьбе, и, пока мы шли до штаба, подружились с ним вовсю.
В штабе я всех нашел какими-то опечаленными с первого взгляда. Но только с первого, так как со второго они все сорвались с мест и кинулись ко мне:
– Да вы целы?
– Не только я цел, но и пленника привел, – говорю.
– А что же эти мерзавцы прискакали и наврали, что вас убили и что вас из-под огня вынести нельзя было?
Я рассказал, как убедительно я орал «стой»!
Трусов-ординарцев поставили сегодня «под шашки», а старшего из них, урядника, разжаловали.
Мой пленник дал нам, очень охотно, между прочим, ценные и подробные сведения. По его словам, против нас наступает особый отряд, очень большой; идет он брать крепость Осовец. Сначала все шли вместе под командой генерала Гинденбурга, а вот три дня уже, как разделились, и главные силы, как говорили среди офицеров в прусском отряде, пошли брать город Петербург, уже осажденный, якобы, немецкими десантами, высаженными в Финском заливе.
