Эльза Триоле - Маяковский, русский поэт
И добросовестный Бурлюк переводит:
— Мой великий друг Владимир Владимирович просит еще стаканчик чаю.
(Как я её рассмешил, 1926)Старый друг Маяковского Бурлюк, которого исключили из художественного училища в одно время с Маяковским, был первым человеком, обьявившим Маяковского поэтом и гением и затем настаивавшим на том, чтобы Маяковский стал и тем и другим, чтобы не дать Бурлюку выглядеть лгуном.
Бурлюк долгое время жил в Америке — не помню точно где, в Нью-Йорке или Чикаго. Маяковский позвонил ему по приезде в Америку:
— Говорит Маяковский.
— Здравствуй, Володя. Как жизнь?
— Спасибо, за последние десять лет у меня как-то был насморк.
(Во всяком случае так Маяковский описал мне воссоединение двух основателей русского футуризма!)
Маяковский ухитрялся обходиться мимикой и экстравагантными жестами… Приходя к портному, он с серьёзным выражением лица рисовал потрясающие наброски, подчёркивая недостатки своей фигуры, а затем пунктиром показывал как костюм должен их скрыть. Куда бы мы ни шли, мы сталкивались с удивлением. Этот гигант играл с людьми, как большая собака играет с детьми, мягко подталкивая их и небольно покусывая.
В один из приездов в Париж, спустя несколько дней пребывания в городе, Маяковскому прислали повестку из полицейского участка, по которой ему следовало покинуть Париж. Представьте себе совершенно смирного, послушного Маяковского, занимающегося тем, чем занимаются все туристы в Париже: походами в Лувр, ночные клубы, покупками рубашек и галстуков… И ни с того ни с сего ему велят покинуть страну! За что? Я думаю, что его перепутали с Есениным: оба были знаменитыми поэтами, и Есенин оставил парижскую полицию с дурными воспоминаниями, связанными отнюдь не с политикой, а с алкоголем. Нет, Маяковский, конечно же, тоже очень любил выпить. В общем, мы отправились в участок, чтобы выяснить в чём дело.
И вот мы там, вдвоём в полицейском участке. Так и вижу нас, бродящих по длинным смердящим мочой коридорам. Нас посылают из одного кабинета в другой, я впереди, Маяковский — за мной, производя неимоверный грохот своими каблуками с металлическими вставками и тростью, которую он волок, постукивая, по стенам, дверям и стульям.
Наконец мы дошли до кабинета Важного Персонажа. Это был очень раздраженный господин, вскочивший на ноги из-за стола для того, чтобы сердито заорать на нас, что месье Маяковский должен покинуть Париж в течение 24 часов. Заикаясь, я бормотала какие-то совершенно неубедительные доводы, в то время как Маяковский перебивал меня (тем самым, конечно же, помогая), постоянно спрашивая: "Что ты ему говоришь? А сейчас?… А он что?"
— Я говорю ему, что ты не представляешь никакой опасности, так как ни слова не говоришь по-французски".
В ответ на это лицо Маяковского засветилось, он доверчиво взглянул на сердитого господина, и невинным тоном:
— Jambon!
Господин перестал орать, посмотрел на Маяковского, улыбнулся и спросил: "На сколько времени визу пожелаете?"
Маяковский, наконец, отдал паспорт для необходимых печатей на стойку в большом фойе. Клерк заглянул в паспорт и сказал на русском:
" Вы из Багдади? Я там жил много лет… У меня была винодельня…" Оба пришли в восторг от встречи как доказательства того, что мир тесен.
Возбуждённый этой встречей, Маяковский слишком поздно осознал, что трости с ним больше нет: её украли у него прямо посреди полицейского участка!
К слову о кражах, уберечься в Париже у Маяковского не было никаких шансов. Он выделялся из толпы, как нарыв на большом пальце. Он был таким явным иностранцем — состоятельным иностранцем к тому же — что был постоянной мишенью для выискивателей жертв.
Однажды он отправился в кругосветное путешествие и начал его в Париже. Он долго копил деньги к этой поездке и привёз с собой 25000 франков. В один прекрасный день, Бог знает зачем, он забрал все деньги из банка наличными. Беда случилась на следующий день. Я пришла за ним утром. Он сидел без пиджака и ел завтрак, свой "jambon". Перед самым выходом он взял пиджак, висящий на спинке стула и автоматически похлопал по карманам, проверить всё ли на месте. Вдруг он покрылся цветом золы — я никогда не видела чтобы кто-нибудь так менял цвет. Все деньги украли. До копейки. Его 25000 франков.
И вот он с совершенно пустыми карманами в самом начале кругосветного путешествия, которое должно продлиться год.
Кто-нибудь другой просто попытался бы наскрести достаточно денег на обратный билет в Москву, и вернулся бы домой с поджатым хвостом. Но не Маяковский. Он недолго унывал. Даже по дороге в полицейский участок, куда мы отправились сообщить о краже, Маяковский сказал: "Главное, чтобы этот случай не повлиял на наш образ жизни. Мы пойдём обедать в "La Grande Chaumiere", а потом я пойду по магазинам. Я не позволю жизни взять надо мной верх.
Вор, скорее всего, следил за Маяковским с того самого момента, как тот забрал деньги из банка. Позже мы узнали, что это был мужчина, за день до кражи снявший комнату напротив комнаты Маяковского именно с этой целью. Маяковский пошёл в ванную комнату, оставив дверь номера незапертой. Вор прошмыгнул вовнутрь, забрал деньги и смылся из гостиницы. Горничная и управляющий описали его полиции, и выяснилось, что это был хорошо известный вор. Эта информация погнала нас из одного полицейского участка в другой, но мы так и не нашли ни вора, ни деньги.
Как бы ни было, Маяковский тут же решил собрать потерянную сумму денег. Кто-то одолжил ему довольно крупную сумму, которую он выплатил пару лет спустя. Остальное он нашёл, где только мог. Он просил у абсолютно каждого! Это моментально превратилось в пари. "Как ты думаешь, сколько мне даст такой-то? 200? Я думаю, 150 — можешь оставить себе разницу, если окажешься права. А тот? Ничего? А я думаю, 1000! Если он мне хоть что-нибудь даст, будешь мне должна 20 франков". Шёл 1925 год. В Париже проходила выставка изобразительного искусства, и в городе была масса советских русских. Мы начали судить о людях по тому, как они давали деньги, сколько давали и давали ли вообще. Маяковский презрительно отвергал любых друзей, имевших деньги и отказавшихся одолжить ему хоть что-нибудь. "Псы!", — говорил он, жестами, плечами и лицом выражая маниакальное отвращение… А потом он наказывал их, превращая их во всеобщее посмешище до конца их пребывания в Париже. Были и люди, решившие, что произошедшее с ним ужасно смешно. "А он, оказывается, не так уж и умён, если так попался", — без конца говорили они, улыбаясь с головокружительных высот собственной мудрости.
Но если кто-то одолживал Маяковскому больше, чем, как он расчитывал, их средства и потенциальная щедрость может им позволить, то сразу становился обожаемым существом. Так Илья Эренбург, к которому до того момента Маяковский был совершенно равнодушен, завоевал его сердце 50 бельгийскими франками. Эренбург только что вернулся из Бельгии, изрядно там поистратившись. Эти 50 франков стали постоянным источником нежности со стороны Маяковского. "Бельгийские!" — говорил он. "Обрати внимание на тот факт, что они бельгийские!" — и восторженно смеялся. Он начал называть Эренбурга по имени… И обнаружил в нём массу новых качеств.
Несмотря на то что Маяковскому было позволено остаться в Париже, интерес к его делу у полиции не пропал. Куда бы мы ни пошли, рядом всегда оказывались какие-то мужчины, которые неустанно делали то же, что и мы. Мы, наверное, стоили им немало расходов на такси, еду и развлечения.
Мы ежедневно ели в одном и том же ресторане — "La Grande Chaumiere" — потому что Маяковский всегда создавал заведённый порядок или рутину на второй или третий день, куда бы он ни ездил. Мы обедали с какими-то приятелями, когда в ресторан вошли двое мужчин, примеченных нами ранее. Они сели за соседний столик. Один был в возрасте, а другой — совсем молодой, оба — типичные французы, крайне вежливые, сдержанные… Маяковский начал рассказывать нам всякие истории, и мы смеялись до слёз под невозмутимыми взглядами наших соседей. Потом Маяковский с жаром начал историю об одной игре в билльярд… и всё! Они ничего не могли поделать и разразились тем хохотом, который невозможно сдержать, даже если работа или жизнь зависят от него.
Я видела Маяковского в последний раз в 1929 году — вновь в Париже. Я помню, он сидел на полу, с блокнотом на кровати, и писал письма в Москву. Вы замечали, как дети любят выбирать самую неудобную позицию для чтения или писания? И могут оставаться в ней часами… Маяковский был таким…
А потом пришла новость, по телефону, в восемь утра: Маяковский покончил собой ночью 14 апреля 1930 года. Пулей в сердце. Смерть была мгновенной.
Так начинается записка, которую нашли рядом с его телом:
Всем
В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.
