Юрий Скоп - Избранное
— Здравствуйте. Можно вас на минутку?
— Можно, — улыбнулся Кряквин. — Если нужно.
— Мне очень, очень нужно!
— Тогда давайте знакомиться. Кряквин.
— Я знаю. Синицина… Вера Петровна… Я технологом здесь…
— Очень приятно. Слушаю вас, Вера Петровна!
Она замялась. Полезла под фуфайку в кармашки ладного, по фигуре скроенного комбинезона.
— В общем… Я по личному делу.
— Ну-ну… Смелее.
— Понимаете… В общем, его в партком сегодня вызывали. К товарищу Скороходову. Я знаю. Он звонил мне… — Вера отчетливо заволновалась. Снова стала шарить по клапанам комбинезона.
— Хотите закурить? — спросил Кряквин. — Так я и сам хочу. Нету… Уже «стрелял»…
— Нет-нет. Я не курю. В общем, там ему такое наговорили! Товарищ Скороходов… Прямо не знаю, что делать…
— Вера Петровна, милая, я ни черта не понимаю. Во-первых, кого вызывали в партком? Кому — «ему» — там наговорили?
— А-а… — закивала головой Вера. — Поняла. Я сейчас расскажу. Сейчас…
— Ну-ну… — Кряквин взглянул на часы. — Только смелее и попонятней, пожалуйста.
— Мы, — начала Вера, — Алексей Егорович… С Утешевым… Ильей Митрофановичем… в общем… дружим. А кому-то это не нравится… Извините. Не могу я совсем… — Вера напряглась и, окаменев, удержала подступившие слезы. — А товарищ Скороходов… Да и вообще… Кому какое дело до моей личной жизни! — последние слова она выкрикнула.
Кряквин заметно стушевался. Неловко обнял Веру одной рукой за плечо и оглянулся. Вроде бы никто за ними не наблюдал.
— Так что? Он вас обидел, Утешев?
— Что-о?! Нет-нет! Илья Митрофанович такой!.. А они… Что они знают об Илюше?.. То есть об Илье Митрофановиче… Ничего! А лезут… Разве так можно? А?..
— Понял маленько. Он вам нравится, да? — как-то нелепо, но искренне спросил Кряквин.
Вера открыто, в упор, посмотрела на него, как бы выверяя, можно ли довериться этому человеку.
— Я люблю его. Да — люблю! Понимаете? И я имею право любить! А они…
— Кто — «они»?
— В душу лезут… — не расслышала вопрос Вера. — Советуют. И это у них… и у товарища Скороходова… называется заботиться… А нам не надо! Не надо! Тоже мне — советчик нашелся… Я взрослая! Сама понимаю, что делаю. И… хотите? — я расскажу об Илье Митрофановиче? Они же о нем ничего не знают. Откуда им…
— Простите, Вера Петровна… Только почему вы решили рассказать обо всем мне?
Она приподняла плечо.
— Не знаю…
Кряквин смущенно улыбнулся:
— Илья Митрофанович… толковый специалист. С головой. Это я точно знаю…
— Вот-вот… Все мы о людях через работу… А он… в плену был. Вот! Думаете, почему у него на руке пальцев нет? Он их там отрубил. Вот! Под вагонетку подставил, чтобы на фрицев не работать… Столько концлагерей прошел!.. В Польше, Норвегии… Потом они убежали. Это в Норвегии было… Кошмар! И через горы… босиком почти, в Швецию… Немца бревном убили. А потом и вообще… Не могу я… Их однажды в одном эшелоне везли, так они хотели тоже бежать. Пол перочинным ножом пропилили… И жребий метнули — кому первым прыгать на ходу под вагоны. Илье Митрофановичу третий номер достался. Первый спустился — они еще не поняли ничего. За ним второй… Его крик услышали. Немцы, оказывается, под хвостовым вагоном такой специальный крюк устроили, и он сразу убивал тех, кто под вагонами был. Поняли? Такой крюк… А Илья третьим должен был прыгать…
Кряквин слушал горячечный, сбивчивый голос Веры и невольно представлял все то, что она говорила. В нем, автоматически подстроившись на волну прошлого, срабатывала и срабатывала сейчас память своей войны, и неожиданно он отвлекся, утратив реальность минуты… Иная реальность всплыла перед ним, явившись все с теми же красками, звуками, лицами… «Юнкерсы» выскочили из-под солнца и с разворота зашли на цель…
— Воздух! — запоздало заорал Кряквин, отшвыривая от себя мокрый канат.
— Во-о-оздух!
Первый же столб воды, вздыбившийся совсем рядом с несращенными до конца понтонами, приподнял их и разбросал, увеличивая проран…
Кряквин смахнул с лица воду, рванул ворот гимнастерки и успел заметить, как на том, ближнем от него, понтоне схватился за спину старшина, полоснув отскочившим от его медалей острым лучиком света, а затем, прорастая темной фигурой из обвала воды, широко развел руки и спиной, плашмя упал в воду.
— Иван! Ива-ан! — заскрипел зубами, обдирая эмаль, Кряквин и нырнул.
Кипела река. Черным дымом закрылись горящие понтоны, а он плыл и плыл туда, где только что скрылся старшина Гаврилов… Совсем близко прошла, белопеня воду, пулеметная строчка. Кряквин вынырнул, хватая зубами воздух, и подтянул к себе бессильное тело солдата.
Гаврилов был без сознания, и Кряквин, отплевываясь и беззвучно ругаясь, держал и держал его голову над водой, ухватившись одной рукой за волосы Гаврилова, а другой за пляшущий, выгибающийся понтон…
— Илья Митрофанович столько испытал и знает! — дошел до Кряквина снова голос Веры, и стремительно отгорел и исчез отслоившийся от пережитого сон наяву, сон-всполох. — И в живописи, и в музыке… А мы… Про нас такое выдумывают…
— Скороходов, что ли? — встряхнул головой Кряквин.
— Да нет… Он-то как раз «заботится»… В кавычках. Чтобы я семью чужую не порушила. И Утешева Илью Митрофановича не разлагала… Это я-то — и разлагаю?! Да у нас все свято! Честное слово. Свято… Разве Утешев способен на пошлость? Да и кто виноват, если вот оно… чувство? Кто виноват? Оно же само… по себе. И раз уж любишь, то… Понимаете?
— Да я-то вроде, конечно. Толку-то от этого… Прямо и не знаю, что сказать вам… Вот ведь какая штука. Убей меня бог, не знаю…
— А я у вас не совета прошу. Мне не надо ничьих советов. Сама разберусь!
— Конечно, Вера. Факт, разберешься.
— Вот и все, Алексей Егорович. Выговорилась, и до свиданья.
— Всего вам хорошего.
— Спасибо.
— Одну секунду, Вера! — крикнул Кряквин и догнал девушку в проходе между шумящими флотомашинами. — Вы только вот что… Утешеву про наш с вами разговор не говорите. Пожалуйста.
— Почему? — встревожилась Вера. — Я от него ничего не скрываю…
— Понимаете… А вот об этом, однако, не стоит. Это может его взволновать…
— А-а… — протянула Вера. — Понимаю… Какой вы… — Она не договорила, чмокнула Кряквина в щеку и убежала.
В общем, веселенький выдался день… Кряквин наговорился вдосыть. Объяснял, показывал, спорил, жестикулировал. Гигантское современное предприятие открывалось перед глазами своей бесконечной производственной таинственностью. И Верещагину было приятно смотреть, как Кряквин, сопровождая гостей, в то же время оставался сейчас не просто гидом, а именно главным инженером, исполняющим обязанности директора. Хозяином на комбинате. С ним здоровались, обменивались репликами в гуле машин, кого-то Кряквин деловито подбадривал, кого-то резко и безжалостно распекал. И самое главное, что нравилось Верещагину, которому в этот приезд в Москву посоветовали повнимательнее приглядеться к Кряквину как к возможно будущему директору «Полярного», о чем он, конечно же, не стал говорить своему старому, еще с войны, другу, — Кряквин здесь всюду был своим. Знали его. Улыбались ему, деловито кивали, виновато отворачивались…
Вечером в банкетном зале ресторана «Пурга» был устроен прощальный ужин. Ничего необычного — традиционный венец гостеприимства. Тем не менее, подумав об этом, где-то еще в середине дня Кряквин сказал мимоходом Скороходову, чтобы тот проследил и за этим мероприятием, и тот, почти сразу же, не задумываясь, позвонил по рудничному телефону Шаганскому, организационные способности которого — по части проведения банкетов, обедов и проводов — ни у кого не вызывали сомнения. Тут уж Юлий Петрович блистал воистину.
Говорились тосты, стол вдохновлял разноцветьем закусок, шведы хмелели, постепенно утрачивая натренированную умеренность в жестах и словах; раскрасневшийся переводчик порой походил на Маслаченко, комментирующего какой-то стремительный матч; Юлий Петрович был буквально неистощим на каламбуры, тем более что сам Верещагин охотно реагировал на них, смеялся, поблескивая очками; Кряквин тоже делал вид, что ему хорошо, тоже смеялся, а сам все сильней и сильней тосковал, ощущая во всем теле усталость, и хотелось ему вот сейчас одного — домой, к Варьке… Несколько выпитых им рюмок коньяку не взбодрили его, а, наоборот, расслабили; он все чаще и чаще зажмуривался, надавливая на глазные яблоки пальцами, и наконец, когда стало ему и вообще невтерпеж, скараулил момент — Шаганский как раз начал изображать грузина — и вышел…
Он спустился на первый этаж и в туалете с наслаждением вымыл лицо холодной водой. Это чуть-чуть освежило. Кряквин поднялся наверх, закурил, постоял, наблюдая за возней официантов возле буфета, а потом, сам не зная зачем, заглянул в главный зал ресторана. Именно в эту минуту перешепнулся коротко со своими коллегами из ресторанного оркестра трубач, пощелкал ногтем по микрофону и раскатисто объявил:
