Юрий Скоп - Избранное
Справа, перед спуском к рудничным строениям Нижнего, поманила иностранца крестом церквушка. Он вдруг особенно оживился, затыкал в ту сторону кулаком, обтянутым коричневой перчаточной кожей. Верещагин было поморщился, посмотрел вопросительно на Кряквина сквозь отлично протертые стекла очков, — мол, на хрена ему это надо? — но гость продолжал настойчиво шевелить бескровными губами, и секретарь горкома приказал шоферу кивком — к храму…
Кряквину вспомнилось, как давно уже, после самого первого на Нижнем массового взрыва, не выдержав встряски, упал и повис на растяжках ажурный, тяжелый крест. К Михееву тогда приходили попы, и пришлось помогать им подновлять «божью обитель»…
Сейчас здесь велись киносъемки, и Кряквин еще издали углядел Николая, который при полном церковном параде что-то изображал на паперти… Прямо на него по рельсовой дорожке надвигалась громоздкая кинокамера, а вокруг было полно народу, и каким-то пронзительным, электросварочным светом жалили Гринина одноногие кинопрожектора.
Швед и шофер моментально испарились из «Волги», и Кряквин с Верещагиным остались вдвоем.
— Черт-те что! — хрипловато сказал Верещагин. — Ну так и тянет ихнего брата на рухлядь всякую…
— Семнадцатый век, Петр Данилович, — улыбнулся Кряквин. — Мы с тобой для них слишком новые…
Верещагин внимательно посмотрел на него:
— Да по твоей физиономии не скажешь, что ты шибко уж новый… Выглядишь так себе.
— Плачу тем же — ваш видок тоже… не очень. Как здоровье?
— А-а… — дернул щекой Верещагин. — Я тут как-то Володю, своего шофера, спрашиваю: «У тебя здесь вот болело?» Сердчишко то есть… А он мне, здоровый же как бык, говорит: «Конечно, болело, Петр Данилович. А как же! Помните — пятого сентября… Ну, мы тогда еще морячкам в футбол продули?..» Я говорю, что помню. А он продолжает: «Ну да… Нам тогда три штуки в сухом виде заложили, и у меня удар не шел с расстройства, ну, и, естественно, беленького прихватили. «Петросяна»…» Они так петрозаводскую водку зовут. Слыхал?
Кряквин кивнул.
— «А к ночи, говорит, у меня двигатель и забарахлил. Лежу, говорит, а у самого вот здесь — бух-бух! Бух-бух!» Вот так-то… Как жизнь? Мы, однако, давненько не виделись?
— Порядком уже, Петр Данилович. Все нормально. Что в Москве-то хорошего? Михеева видели?
Верещагин снял очки, крепко зажмурился несколько раз и снова надел.
— Михеева видел… Говорил с ним. Сейчас-то он ничего, выкарабкивается. Возможно, что на Майские приедет сюда ненадолго. Потом в санаторий…
— Ну?
— Видишь ли, Алексей… как бы тебе это сказать поточнее. В общем, неожиданное впечатление произвел он на меня в этот раз. Странное… Болезнь эта… Понимаешь… в общем… пронзительнее он как-то мыслить стал…
— Это хорошо, — сказал Кряквин.
— Возможно… Только почувствовал я за пронзительностью этой тоску, что ли… Не могу объяснить. Чувствую, и все…
— Как же все-таки это получилось у него? Где?
— На улице. Его в подъезде каком-то подобрали. Видимо, к людям полз…
— А почему на совещании не выступил?
— Говорит, что был не уверен. Может быть, уже тогда нездоров был… Ты, говорит, выступишь…
Кряквин ухмыльнулся:
— Ничего себе — пронзительность…
— Ладно, ладно, не задирайся… Михеева я люблю. А он тебя любит… Точно. Мне бы лично жаль было потерять такого мужика… Я тебе честно говорю — в нем произошли какие-то перемены… Ты когда-нибудь, например, о равнодушии задумывался?
— А что о нем думать? Нет. Все ясно…
— Да я тоже так считал. А вот Михеев заставил меня заново прислушаться к этому слову. Равно-душие. Понял?
— Любопытно. Гляди-ка… — Кряквин опустил створку и закурил.
— Иван Андреевич очень хочет увидеться с тобой. Поговорить.
— Ну?.. Всегда готов.
— И еще… Это только между нами… Понял я, что у него с Ксенией что-то не так. Ты ничего не слыхал?
— Да нет вроде. Варька моя, правда, недолюбливает ее…
— Понимаешь, как мне показалось… одинок Михеев. Очень одинок…
— Может, мне потолковать с Ксенией? Чего она там крутит…
— Ни в коем случае. Запрещаю категорически.
— Понял.
Верещагин тоже закурил.
— Теперь главное. Разговаривал я в Москве… Сладкой жизни во втором полугодии не ожидается. Худо будет с вагонами. Худо… Все, что можно, бросят на вывозку урожая. И Северный порт тоже. В общем, с экспортом концентрата возникнут сложности. Мало дадут пароходов. Вот так. Говорят — сами соображайте… Но план планом. Спуска никакого.
— Я это чувствовал. Дай бог хоть в первом полугодии спокойно прожить. Тьфу, тьфу, тьфу! Выходит, решение прошлогоднего актива так на бумажках и останется, да? Дела идут, контора пишет… А ведь должны были практически проработать вопрос транспортировки нашего концентрата в центр и южные районы страны… Хотя, чего там!.. Они хозяева своему слову. Дали и назад взяли. Сгорим мы ведь, Данилыч, с годовой программой…
— Я тебе сгорю… А насчет твоего прожекта я кое-где позондировал почву… Закинул удочки.
— Ну? — встрепенулся Кряквин.
— Слушают не мигая.
— Понятно.
— В общем, надо бы это дело еще раз обмозговать… Да, да. Ведь ты же своими расчетами на специальное постановление по комбинату напрашиваешься, Алексей… А время серьезное.
— Оно всегда серьезное, — дернул щекой Кряквин.
— Тем более… Как там Гаврилов поживает?
— Нормально. Я его в главные инженеры Нижнего перевожу. По предложению Тучина.
— Что ты говоришь?! — обрадовался Верещагин. — Иван, он хоть что потянет. Образованьица бы ему побольше… Здорово! Надо бы нам как-нибудь собраться. Надо. О! — показал он на иностранцев, возвращающихся к машине. — Намолились, красавчики…
— Да я уж и то подумал, — подхватил Кряквин, — ну что у нас за мода такая пошла? Кого ни принесет на комбинат — езди с ними, показывай. Что мы, понимаешь, гиды какие-то?! Ей-богу, надоело. Любой горняк на это дело годится, так нет — им верхушку подавай!
Верещагин с улыбкой выслушал все это, а потом приложил к прыгающим губам Кряквина ладонь:
— Тс-с… Анархист. Три наряда вне очереди!
И — многое повидали за этот день гости. Многое…
Переодевшись в горняцкое, прокатились по материально-ходовой штольне в лязгающем людском составе… Видели их возле опрокидов, рудоспусков, карьеров…
Изъявили они желание помыться в горняцкой душевой и — помылись, устроив веселую возню под сильными, разом снимающими всякую усталость, струями…
Попили водички шипучей в сатураторной у Зины Шапкиной. Она по такому случаю была в ослепительном халате и накрахмаленном кокошнике. Нос и подглазное пространство так и усыпали веснушки.
Кряквин допил второй стакан и сказал Зинке:
— Эх, Зинуля, так и охота мне все твои веснушки в кучку собрать. В горстку!
Переводчик перевел шведам его слова, и они засмеялись…
Дальше — по технологической цепочке комбината. На обогатительные фабрики, поражающие своими размерами и устройством…
Грохотали дробилки, мерно шумели флотационные аппараты, сушильные барабаны, гигантские сгустители. Комбинат дышал, лязгал металлом, погромыхивал.
Кряквина подозвали к себе рабочие-ремонтники, густо столпившиеся возле сушильного барабана. Кряквин извинился перед гостями, подмигнул Скороходову, — мол, давай, отдувайся, — и направился к ним. Постоял, выслушал, потом горячо начал объяснять что-то. Верещагин, наблюдая за ним, не вытерпел и тоже подошел.
— Вот… А вы «ремонт, ремонт»… Есть одна такая старая-старая байка, — повышенным голосом говорил Кряквин, чтобы его слышали все. — Про одну карету. Карета эта была до того замечательная, что ни один в ней болт, ни один тебе винт не сломался, не попортился раньше другого… Поняли? Все, значит, так, по уму, было пригнано в ней друг к дружке. Ремонта никакого и не надо было. Да… Угостите-ка табачком, братцы. Вконец искурился.
Протянулись пачки, коробки, портсигары.
— Спасибо. — Кряквин закурил. — Ну и вот… Словом, такую бы нам в сушильный цех карету, а? Безотказную. История-то ее вот как закончилась. Когда, значит, пришел ей срок, она развалилась вся сразу. Вот так! Вся и сразу! Поняли? А у тебя, Семен, то там, то вот тут отскочит… — Кряквин показал глазами на это место и надернул одному из молодых слесарей шапчонку на нос.
Остальные смеялись.
— Ты не обижайся.
— Да нет, Алексей Егорович…
— Ну, пока.
Кряквин широко, размашисто зашагал к двери во флотационный цех. Не сразу услышал:
— Товарищ Кряквин! Товарищ главный инженер!
Остановился. К нему подбежала молодая, очень даже симпатичная девушка. Лет двадцати пяти — не больше…
— Здравствуйте. Можно вас на минутку?
— Можно, — улыбнулся Кряквин. — Если нужно.
