Николай Котыш - Люди трех океанов
— Знакомые места?
Он оторвался от иллюминатора и почему-то смутился.
— Да нет, мои места там, левее, — кивнул за борт и опять приник к стеклу.
Я продолжал разглядывать его лицо. Жиденькие, с рыжинкой брови, большие грустноватые глаза и маленький, почти мальчишеский подбородок. Все лицо — щеки, нос, виски — исклевано синеватыми шрамами. Почему-то подумалось, что перед самым лицом парня когда-то был разряжен самопал, навсегда оставивший следы пороха.
Сидели мы молча до тех пор, пока не подошел штурман самолета с озадачившей нас новостью:
— Н-ск не принимает. Придется поворачивать назад.
Моего соседа будто катапультой подбросило:
— Понимаете, товарищ капитан, мне нельзя опаздывать. Меня ждут.
— Ничего не могу поделать.
— А вы попросите хорошенечко, скажите, человеку надо на мыс Бурь. Примут.
Старшина говорил с такой тревожной мольбой, что капитан заколебался:
— Ладно, еще раз запросим.
Штурман ушел, и, пока он не возвратился, старшина метался от иллюминатора к иллюминатору, озабоченно кряхтя и прищелкивая языком:
— Вот досада! Неужели не примут?
Но штурман вскоре вернулся и сообщил, что через двадцать минут садимся.
Самолет прорвался сквозь вставший на пути снежный заряд и вошел в прорубленный лучом прожектора коридор.
На аэродроме нас встретил мичман в черном, лоснящемся полушубке, в валенках, подвернутых у колен, в оленьих рукавицах. Поднес заиндевелую рукавицу к такой же белой то ли от инея, то ли от проседи брови:
— Мичман Караганов. Прошу документы.
Проверив, кто мы, откуда и куда держим путь, быстро разбил нас на группы и так же незамедлительно усадил в автобусы. Одних направил в соседний городок, других — в гостиницу, третьих оставил здесь же, в аэродромном домике, чтобы с первой оказией отправить дальше. Детишек сам переносил пачками в собственный «газик», всех почему-то называя одним и тем же именем:
— А ну-ка, давай, Ванюша, на пересадку!
Одна малышка возразила:
— Я Наташа, дяденька…
— Кутай нос, Наташка, а то и в самом деле в ваньку-встаньку обратишься, — по-свойски советовал мичман и, краснея от натуги, уносил закутанную, как кочан капусты, девчушку в машину.
Другие дети уже шли к нему с превеликой охотой, а один глазастый малыш с ноздрями — круглыми дырочками, видимо, задетый за живое Наташкиным знакомством с мичманом, решил сам отрекомендоваться:
— Я Генка! А как вас зовут, дядя моряк?
— Александр Петрович. Дядя Саша, — весело подмигнул мичман малышу.
Но второй вопрос Генки почему-то выбил из веселой колеи старого мичмана:
— А вы настоящий моряк, дядя Саша?
Караганов замялся:
— Кто ж его знает, детка… Может, уже и не моряк. Только так, одна форма сохранилась.
Настроение мичмана заметно упало. К нему по-прежнему обращались как к своему человеку:
— Петрович, как с оказией на Курилы?
— До Красных Юрт сегодня будет вертолет, Александр Петрович?
— Наших ребят, случаем, тут не видели, дядя Саша?
И Петрович все знал. Но отвечал тихо, грустновато.
Оживился лишь, когда по трапу самолета спустился мой попутчик в воздухе — главстаршина. Он был обвешан свертками, рулонами, коробками, стопками книг. Мичман, как мне показалось, обрадованно бросился к нему:
— Сергуха? Вернулся? — И, не дав ответить, заторопил:
— Давай быстрее, сынок, упряжка ждет с утра.
Потом они на минутку отошли в сторону, о чем-то негромко переговорили. Я видел, как мичман застегивал главстаршине верхние пуговицы шинели и что-то совсем по-родительски бурчал.
А когда главстаршина, подхватив пожитки, зашагал к стартовому домику, Караганов шевельнул кустистой бровью:
— Обожди минутку, Сергуха.
Мичман торопливо снял оленьи рукавицы, сунул их недоуменно глядевшему Сергею:
— Почему без краг? Сколько раз говорить.
— Да не надо. У меня дома…
— Бери! Вишь, как руки посинели. Ну, бывай. Поклон всем. Может, загляну как-нибудь.
Главстаршина взял, но осведомился:
— Это те, из Красных Юрт?
— Они.
Когда Сергей ушел, Петрович занялся мною.
— На мыс Бурь? — почему-то обрадовался мичман. — Поезжайте. Люди, скажу вам, там… ну, героические не героические, а настоящие. Наши. Можно целые романы написать, а поэмы — тем более. Собственно, там есть и поэты. Они вам помогут. Правда, ехать далеко. С непривычки скучно, но я дам вам на дорогу занятную штуку. Мичман извлек из-за пазухи тоненькую книжицу — что-то вроде справочника о приморской погоде.
— В дороге почитаете. Интереснее шпионских приключений.
Я поблагодарил и, оглядывая подсиненный сумерками аэродром, забеспокоился:
— А на чем туда добираться?
— Как на чем? На вертолет уже опоздали — в полдень ушел, а восьмерка стоит. Пошли со мной.
Восьмеркой оказалась собачья упряжка из четырех пар белых, как пух гагарий, лаек. На нартах в огромном тулупе сидел мой попутчик Сергей.
— Оказывается, нам и тут по пути, — отозвался старшина и развернул тулуп. — Садитесь. Вдвоем теплее. Ну, пошли, Штурман, — понукнул лежавшего прямо в снегу правого ведущего пса с черными ободками вокруг глаз.
Восьмерка вмиг выстроилась в цепочку. Взвизгнули полозья. В лицо ударила стеклянная пыльца взметанного снега.
— Ну, всего доброго, — негромко напутствовал нас мичман.
Упряжка одним махом вылетела за шлагбаум. Я несколько раз оглядывался и видел, как на пригорке долго маячила одинокая фигура Петровича. На душе почему-то стало тоскливо.
Поначалу каюр показался мне человеком молчаливым. Вот уже полчаса, как наша восьмерка, петляя меж сопок, мчалась на мыс Бурь, а он не проронил ни одной фразы. На мои вопросы отвечал односложно:
— Да.
— Н-нет.
— Не знаю.
— Может быть…
И лишь обращаясь к упряжке, рассуждал будто сам с собой:
— Еще немножко, а там легче будет.
И действительно, в долине меж сопок лайки бежали хотя и ходко, но с заметной натугой. А когда выбрались в открытую тундру, взяли резвый ход.
Прочерченная полозьями дорога ломаной линией уплывала вдаль, терялась в сгустившейся темноте. Сани монотонно пели баюкающую песню зимы. Сергей вовсе затих. То ли поддался дреме, то ли предался раздумьям. Меня тоже начало клонить ко сну. И вдруг упряжка остановилась. Главстаршина в мгновение ока вскочил с саней и бросился к ведущему:
— Что случилось, Штурман?
Я тоже встал, подошел к сгрудившимся собакам. Ведущий ткнулся мордой в колени старшины и жалостливо повизгивал.
— Понимаю, устал, — ласково гладил каюр жесткую шерстку Штурмана. Нагнулся, отстегнул постромки, поставил на место ведущего другую лайку.
Мы вновь уселись. Отстегнутая собака побежала впереди. Упряжка тронулась за ней. Я поинтересовался:
— Что с ведущим? Он всегда быстрее других устает?
Главстаршина ответил не сразу.
— Штурман был классной собакой.
— Почему был?
— Долго рассказывать.
Свистнул на забравшую в сторону ведущую лайку, и та послушно вернулась на дорогу. Неожиданно признался:
— Люблю собак, особенно тех, что за тобой готовы в огонь и в воду. Нам без этого никак нельзя. В наших краях раньше не бывали?
— Впервые.
— И с мысом Бурь не знакомы?
— Нет.
— Жаль…
После паузы старшина вздохнул:
— Да, вот такая житуха. По соседству с океаном, — указал рукавицей куда-то вправо. — Это наша служба здесь проходит. А сосед у нас свирепого нрава старик. Ворочается за стеной. Правда, волну не докидывает до окон: пост на самую макушку скалы взобрался. Но ветер день и ночь обжигает.
Подумал, прикинул:
— А весной, примерно так в апреле, тучи у нас в кубрике ночуют. Как котята, за пазуху заползают. Проснешься, а рубашка, будто ты только с покоса вернулся. На одеяле роса горохом. Скучная житуха. Ну, это куда ни шло. Люди мы не крахмальные. А вот осень и особенно зима ох до чего же злющие. И как налетят заряды — это вроде ливня, только снежного, — света белого не видно. И Ледовитый на дыбы встает. Скалу прямо-таки грызет. Диву даешься, как камень выдерживает…
Мой собеседник поправил сползший с плеч тулуп:
— Извините, может, красиво говорю… Понимаете, стихами мучаюсь…
Молчание. И опять негромкий сипловатый тенорок:
— Знаете, когда разлютуется сосед, мне кажется, что сам кубрик на него глядит со страхом, опасается, как бы волна не слизнула.
Особенно жутко в долгие ночи. Это когда уже солнце совсем не показывается. Тут и океан, и тундра заголосят, душу наизнанку выворачивают. И главное, бьют вслепую — все на пути сметают. В общем, дают нам прикурить. Но мы крепко тут вросли.
Не думал я, что каюр окажется таким словоохотливым рассказчиком. Говорил тихо, порой сбивчиво, но так, словно вел по своей жизни.
