Василий Стенькин - Без вести...
— Что ж, жить приходится, — осторожно проговорил он.
Милославский указал Каргапольцеву на кресло, предложил сигарету. Иннокентий, не торопясь, уселся, а от сигареты отказался. Константин Витальевич незаметно придвинул к себе бумажку, прочитал трудную фамилию и произнес:
— Мы давно знакомы с вами, господин Каргапольцев, но обстоятельства складывались так, что поговорить... э-э-э... по-серьезному не удавалось... И вот я пригласил вас... Мне докладывали, что вы человек правдивый и откровенный.
— Когда-то был шибко правдивым, — усмехнулся Иннокентий, — но, кажется, начинаю портиться.
— Выходит, теперь и соврать можете?
— Врать я не привык, господин комендант. — Хотя у нас в Забайкалье говорят: если человеку выгодно, он соврет... Мой отец считал: все врут — и поп, и даже верующий на исповеди, коли есть польза.
— А что, мне нравится это рассуждение. В нем есть доля истины.
Константин Витальевич привалился к спинке кресла, глубоко затянулся сигаретой.
— Да, рассуждение вашего отца мне нравится, — снова проговорил Милославский. — Теперь я задам вам один вопрос. Понимаю: отвечать на него правдой вам, пожалуй, не выгодно. Можете ответить?
— Попробую, господин комендант.
— Да, и еще одна просьба: обращайтесь ко мне по имени и отчеству. Меня зовут, как вам известно, Константин Витальевич.
— Извините, господин комендант. Такое обращение непривычно.
— Ну, хорошо... Скажите, господин Каргапольцев, вы очень скучаете о родине?
— Не понимаю, для какой цели, господин комендант, понадобилось вам знать это, но отвечу честно: скучаю.
— О ком или о чем больше всего?
— Скучаю о родителях, о девушке, которую любил, о Байкале и... вообще обо всем.
— Тоска о родных и девушке мне понятна, но скучать об озерах и речках — занятие, по моему мнению, достойное сентиментальных девиц, но не мужчины.
Каргапольцев неопределенно пожал плечами.
— Теперь давайте продолжим рассуждения... Я полагаю, что ваши родители давно умерли в концлагере. С точки зрения коммунистов — вы изменник, а с членами семей изменников там не очень церемонятся... А девушка? Она вряд ли вспоминает о вас. Ей сколько лет сейчас?
— Тридцать с небольшим, должно быть.
— Думаете, она вас ждет столько лет? — Милославский помедлил. — Я понимаю, для вас этот разговор неприятен, но у нас ведь говорят: лучше горькая правда, чем сладкий обман. Да, правда не всегда бывает такой, какой нам хочется... И получается, Иннокентий Михайлович, что скучать тебе не о ком, — заключил комендант, неожиданно переходя на «ты». — И о тебе вряд ли кто скучает. И я так скажу: вообще понятие родина — штука весьма неопределенная. Все это выдумано для обмана доверчивых людей. Сказали тебе: вот твоя родина, умирай за нее. И ты идешь на смерть. А зачем? Человеку отпущена одна жизнь. Страну, которая обеспечит мне богатую и счастливую жизнь, я готов в любой час назвать своей родиной. Если бы удалось открыть все границы и сказать людям: живите, кому где хочется, на земле наступило бы царство божье.
— Кто же этому мешает?
— Коммунисты, социалисты и прочие фанатики. Только российские солидаристы и их союз выступают за всеобщее единение людей и благоденствие. Правда, в последнее время в свободных странах Европы кое-что делается в этом направлении. Идея объединенной Европы — первый правильный шаг. Ведь все войны и вызванные ими бедствия происходят именно от того, что мир разделен на национальные вотчины. Представь себе на минуту, что на всей земле одно государство... Воевать не с кем, разве с марсианами!
Милославский закатился скрипучим, прерывистым смехом. Иннокентий с трудом улавливал смысл разглагольствований коменданта, в спор с ним не вступал. Он не первый раз слышал изложение космополитических идей, но взгляды Милославского, в которых странным образом перемешались космополитизм, антикоммунизм и антисоветская идеология «российских солидаристов», казались ему особенно циничными. Однако с некоторыми мыслями Милославского он даже готов был согласиться. Но главное он все же уловил и понял правильно: эти рассуждения выгодны тому, кто хочет господствовать над всем миром.
— Человек — гражданин Вселенной. Вот это звучит! Извини, — продолжал Милославский, усаживаясь в кресло, — утомил я тебя. Слушаешь, поди, и понять не можешь, к чему все это. Так что ли?
— Откровенно говоря, да.
— Раскрою секрет. Только еще один вопрос: возвращаться на родину собираешься?
— Нет.
— Почему?
— Боюсь.
— Кого?
— Прежде всего своей совести.
— А русской каторги?
— Тоже боюсь.
Этот быстрый короткий диалог доставил удовольствие коменданту. Длинные пальцы коменданта весело заплясали на зеленом сукне, а потом вдруг замерли.
— Я, дорогой... э-э-э... Иннокентий Михайлович, одобряю твое решение. Кроме тех соображений, которые ты высказал, мы не можем не учитывать наше теперешнее положение. Стоит только заикнуться тебе о своем желании вернуться на родину, как на твою голову посыплются неприятности...
— Это я знаю, господин комендант.
Лицо Константина Витальевича выразило подобие улыбки.
— Я считал своим долгом предостеречь тебя. Уж поверь мне, я знаю, как создаются эти неприятности...
«Еще бы... — подумал Иннокентий. — И нам известно: сам ты называл хороших парней «русскими агентами», обвинял их в «коммунистической пропаганде»... И парни бесследно исчезали.
Комендант значительно помолчал и спросил:
— Ты совершенно откровенно отвечал мне?
— Да. По крайней мере, сейчас я иначе не думаю.
— Тогда, господин Каргапольцев, я советую тебе примкнуть к нашему движению, вступить в Народно-трудовой союз.
«Вот теперь все ясно, — уже весело подумал Иннокентий, вспомнив о беседах с Нейманом. — Батька правду говорил: бывает, что зверь сам бежит на охотника».
— Тяжелый вопрос, господин комендант, — осторожно заметил он, чтобы не насторожить Милославского поспешным ответом. — Я зарок давал себе: никогда не вмешиваться в политику.
— Я тридцать лет, Иннокентий Михайлович, следовал этому правилу и вот отказался. Сейчас нельзя стоять на обочине дороги: сшибут. Надо выезжать на центральную часть и мчаться во весь опор. НТС — это та лошадка, которая может привезти нас на русскую землю.
«Хилая лошаденка», — насмешливо подумал Иннокентий. А вслух произнес:
— Я, стало быть, согласен. Однако хотел бы знать, к чему это меня обяжет?
Милославский подошел к шкафу и достал оттуда несколько брошюр.
— Вот почитай программу и устав союза и у тебя все станет на свое место.
Каргапольцев поднялся, принимая книжонки.
— Когда их вернуть вам, господин комендант?
— Оставь себе. Через пару дней скажешь свое решение.
Через два дня Милославский встретил Иннокентия еще более любезно. Тут же попросил заполнить необходимые документы для вступления в НТС. События понеслись со скоростью, захватывающей дух. Милославский, всегда подозрительный и осторожный, на этот раз был обольщен успехами психологического опыта и, уверовав в непогрешимость своего метода познания людей, проникся к Каргапольцеву искренним расположением. Вскоре он сообщил Иннокентию о принятии его в члены союза, подчеркнув, что это открывает перед ним большие возможности.
В конце мая Каргапольцев сидел вечером дома у Рудольфа и рассказывал:
— Крепко зацепился за меня Милославский. Стало быть, понравился я ему. Говорит, когда закроют лагерь, возьмет меня с собою... Боюсь, как бы не влипнуть в какую неприятность.
— Молодец, товарищ Каргапольцев, все идет правильно. На днях поедем с тобой в Мюнхен...
— Комендант тоже собирается меня везти туда...
— Поедем все вместе, — засмеялся Нейман. — Там я познакомлю тебя с одним хорошим человеком... О Николае ты не говорил с Милославским?
— Только было заикнулся, комендант сразу точно взбесился. Он за что-то сильно злой на него.
— Может, за того осведомителя?
— Однако, не только за это.
— Повременим с ним, там видно будет. — Рудольф позвал жену. — А ну-ка, Изольда, дай нам закусить. Всякое хорошее дело надо сбрызнуть, чтоб не засохло.
Иннокентий возвращался в лагерь поздней ночью. Когда он повернул на лесную дорогу, пахнуло свежестью и ароматом цветущих трав. В кустах стрекотали цикады и мерцали зеленоватые огоньки светляков. «Весна... Сейчас и Байкал, должно, освободился ото льда, — подумал он. — Отец, однако, с сетями вышел...» И вдруг точно шилом в сердце: «А может, и правда в лагере сидит из-за меня?»
Он хотел спросить об этом Рудольфа, — механик, наверное, больше знает о положении в советской стране, — но постеснялся. Иннокентий доверял своему немецкому другу, но временами где-то в глубине сознания шевелилось сомнение: «Шут его знает, ведь немец». И даже сейчас, вступив по его предложению в шайку «солидаристов», он не был полностью уверен в правильности своих действий. Ясно одно: эти события сделают крутой поворот в его жизни. Иннокентий шел навстречу им. И лишь изредка оглядывался, охваченный возникшими сомнениями.
![Василий Стенькин - Рассказы чекиста Лаврова [Главы из повести]](/uploads/posts/books/45116/45116.jpg)
