Ольга Кучкина - Мальчики + девочки =
– Слушай, а покажи своих маму с папой, я тебе показывала, а ты нет.
– Никакого папу ты мне не показывала, – поймал я ее.
Она зарозовела, рыжие, я говорил, быстро розовеют. Я отвел глаза.
– Счас найду, – сказал я.
Я нарочно завозился, чтоб на нее не глядеть, пока не придет в чувство. Перебрал тетрадки, конверты, разные бумажки, я знал, где лежат мамины две карточки и те две, где они вдвоем с папой, а папину отдельную, в самом деле, никак не мог найти, хотя она большая, а эти маленькие, и та скорей должна была на глаза попасться. Кричу теть Томе:
– Вы не брали папино большое фото?
А она из кухни отвечает:
– Брала.
Я кричу:
– Зачем?
Любимый вопрос. Ответа нет. Так. Для каких-то ее дел с квартирой понадобилось.
А Катька держит маленькую маму на коленях и говорит:
– Милая.
Где она там рассмотрела на выцветшем снимке, но мать, по правде, была милая, да я этого слова отродясь не употреблял.
– Верните нам папу! – крикнул я теть Томе как можно суровее.
Прибежала Сонька, включила телек. Через пять минут теть Тома пожалует, вымоет посуду и пожалует. Семья типа. Семейный просмотр телепрограммы. Причем той, какую выберет теть Тома. Я выздоровел, пора кончать с этим ее ползучим заселением нашей жилплощади. Она заявилась, плюхнулась на диван возле Катьки и потребовала у Соньки, у которой был пульт:
– Давай переключай мне на сериал, а сама поиграй немного и спать.
Я Соньке никогда не указываю, когда играть, а когда спать. Она свободный человек. Хочет – играет, хочет – идет спать. И учится нормально, и высыпается, сколько организм требует.
– Теть Том, а вам не пора домой? – задал я вопрос, который давно у меня зрел.
Может, надо было отдельно, как она от всех и всегда требует: поговорим отдельно. Но потом обязательно замотает, так что ни отдельно, никак не получится. Поэтому я нарочно при всех спросил.
– В каком смысле? – поправила она косынку движением, как если б была королева и на голове у нее не косынка, а королевская шляпа.
Королевы – наша фамилия. Ее – Гуськова. И никакая она не королева, а базарная тетка, которая всю жизнь притворяется, что цирлих-манирлих. А я терпеть не могу людей-притвор.
– Сами знаете, в каком, – сказал я.
– Какая ты свинья, – начала она торжественно.
Все. Сейчас польется. Начнет перечислять свои доблести и мои пороки, где свинство – самый невинный. Знаю, ведь знаю, что против меня обернется, а каждый раз, как дурак, желаю побороть.
Я вскочил, схватил Катьку за руку одной рукой, шапку и куртку другой, Катька, на ходу любезно улыбаясь теть Томе, мол, я не я, выскочила вслед за мной. Оделись уже на лестнице и кубарем скатились вниз. Я слышал, как захныкала Сонька, но это они сами там справятся, а с меня довольно. Катьке сказал:
– Давай без разбора полетов, если не хочешь схлопотать, ясно?
Катька кивнула:
– Ясно.
На улице я по привычке глянул в небо. Колючие звезды примерзли к черной бездне. Как Манькины плевки, сверкают алмазным сверком. В грудь втянулся шипучий, как кока-кола, воздух. И тут у меня сорвался вопрос, который я не собирался задавать, он сам собой выскочил:
– Слушай, а ты читала, ну, это, ну, что задавали в классе, «Вечера на хуторе близ Диканьки»?
И замер в ожидании невесть чего.
– Читала, – откликнулась Катька. – Не все. «Майскую ночь» и этот, как его, «Вечер накануне Ивана Купала».
– И чего? – спросил я.
– И ничего, – ответила Катька.
– А «Сорочинскую ярмарку»? – спросил я, еле выговорив название.
– Не-а, – зевнула Катька. – Начала и бросила, скука. А чего спрашиваешь?
– Ничего, – ответил я.
Что я мог еще ответить? Постоял-постоял, повернулся и пошел.
Катька крикнула:
– Вов! Вова! Погоди! Куда ты?
Я и сам не знал, куда. Но не погодил и не остановился.
Я был один на всем белом свете, и деваться мне было некуда.
* * *Тем вечером я мог менять каналы, сколько душе угодно. Теть Тома убыла восвояси, Сонька шила своей Сонечке очередной наряд. Вероничка так и не позвонила, и котенка мы не завели. Сонька поскрипела немного. Я сказал: забудь. И она забыла. Или сделала вид. Она после больницы другая стала. Если раньше все наружу, счас скрытничает. Правильно Хвощ говорил: на одном хорошем не проживешь. А я скажу: в этом мире надо скрывать себя, не то пропадешь. При мысли о Хвоще у меня немного подпортилось настроение. Вот зачем люди обещают, а потом плюют на свои обещания, кто их за язык тянул. Я валялся на диване, вертел в пальцах стеклянного петушка, с некоторых пор у меня в привычку вошло его вертеть, и думал, перечитать «Сорочинскую» или не надо, или читать «Вечера» дальше. Меня и манило взять книжку, и я боялся, что в прошлый раз на меня как порча нашла, ну не порча, а наоборот, неважно, и я окажусь, как скряга, у которого блестели драгоценности, а оборотились стекляшками. Единственный человек, с кем я мог поговорить, Маркуша, пропал из школы. То есть насовсем пропал. Неделю нет. Звонили, ходили домой – нету. Нервничал он по моему поводу или по своему, спросить не у кого, ребятишки разносят разное, не хочу повторять гадости. Нажал одну кнопку, вторую, поймал за хвост новость, что депутаты Думы дали согласие на лишение полномочий какого-то Арифа Умарова, своего коллеги, в связи с заведенным на него уголовным делом. Подумаешь, новость. Показали гладкого, с пузом, на пальце перстень, нос с горбатиной, все они одинаковые, гладкие и с пузами, как из питомника.
Нос с горбатиной. Я вскочил.
Я видел этого мужчину.
В телевизоре сказали, что при обыске у него нашли наркотики.
Мужчина был Чечевицын отец.
Я одолел расстояние до Хвоща вдвое быстрей, чем обычно. Мчался на крыльях. Лучше бы мне ползти на карачках. Мне позарез надо было его видеть. Глаза б мои его не видали. Никогда. Обвел, впрямь как дитя, вокруг пальца. Проба, проверка, настоящий заработок… Во-первых, если посылаешь на такое дело – плати сразу. А во-вторых – во-вторых, я как бы привык к тому, что это была проверка, а теперь выходило гораздо хуже, чем я думал. А что я думал? Что шуточки? Я же с самого начала не думал так, чего уж себе врать. Стало быть, мне нечего его спрашивать и нечего ему сказать. А чего тогда торопиться изо всех сил? Поглядеть в его желтые глаза? Попросить совета, как жить дальше? Обсудить ситуацию вдвоем, за чашкой чая, как своим людям? А удара финкой не хошь, и не в его деревяшку – а в мое мясо? Моя финка у него не одна, ясно. Я жалел, что не взял ее, на всякий пожарный, а сам спешил туда, к нему, как магнитом притянутый.
Я нажимал и нажимал дверной звонок, полчаса, наверно, нажимал, пока из противоположной квартиры не высунулся взлохмаченный босяк в одних белых грязных трусах и не заорал:
– Ну, чего трезвонишь, мудила! Люди спят, ночь, а ты трезвонишь, как баламут! Нет же человека, неужели непонятно! Он еще с позавчера с квартиры съехал! С вещами!
– Куда? – спросил я, уже понимая, что вопрос детский.
– На кудыкину гору, куда, жалко, адресочка горы не оставил! – злорадно отвечал босяк, видать, довольный, что может отомстить мудиле и баламуту, который помешал ему спать в вонючей потной постели с бабой. Или без бабы, но все равно в постели вонючей и потной. За десять шагов от него несло потной и вонючей постелью.
Смешно, что раньше мне пришло на ум про кудыкину гору, а теперь этот босяк про нее сказал.
Я поплелся пешком через весь город. Я мог бы поехать на метро, я успевал, до закрытия переходов еще оставалось время. Но я нарочно двинул по Москве по морозцу, то ли чтоб выморозить себя до последнего, то ли еще раз попасться под чью-нибудь бандитскую железяку, чтоб окончательно вышибли мне мозги, то ли все же поразмыслить на свежем воздухе, во что я вляпался.
Я был один, сам по себе, в полном отрыве от людей на земле. Город был как вымерший. Машинки еще проезжали, кто-то случайный мелькал вдали и исчезал, как в мультфильме, не живой, а нарисованный. Я шел от одного мутного пятна света до другого, соскакивая с тротуара на проезжую часть и обратно, выбирая, где меньше снега, и редкие авто меня объезжали, не гудели, держа за своего, понимая, что паренек попал в передрягу, и не надо ему добавлять. Я вынул из кармана пару лонжинов , высоко поднял над собой и нес, не сбавляя шага. Первая же загудевшая позади машинка, обогнав, притормозила, боковое стекло опустилось, высунулась морда.
– Почем? – спросила морда.
– Двести баксов, – назначил я немыслимую цену, с какого потолка взял, хрен его знает.
– А кошелек не лопнет? – поинтересовалась морда.
– Фирму Longine слыхал? – сказал я.
– Откуда у тебя лонжин! – засмеялась морда.
– От верблюда! Нет денег – не морозь, проезжай! – прикрикнул я на него.
За рулем сидела баба. Морда был пассажир. Баба что-то сказала ему, он полез в ее сумку, вытащил две зеленых сотенных и протянул мне:
– Давай сюда.
Мы совершили обмен: товар – деньги. Водительша нажала на газ, и они уехали. Машинка была так себе, «гетц» голубенького цвета.
