Ольга Кучкина - Мальчики + девочки =
– Ты чего?! – закричал он, держась за скулу.
– Ты меня достал, – объяснил я ему ситуацию и направился к выходу.
Я хорошо запомнил расположение помещений.
– Стой! – крикнул он.
Я шел, огибая мебель и не останавливаясь.
– Стой, кому говорю!..
Я продолжал шествие по метрам.
– Ты забыл перевод!
Я остановился. Присел на корточки и стукнул себя по коленкам.
– Спятил, что ли? – спросил Чечевицын, потирая скулу.
– С тобой спятишь, неси! – приказал я ему.
Как будто мы снова были на Пушке, а не у него дома, и я разговаривал с тем Чечевицей, а не с этим . Я снова был Король. Самое интересное, что и он мгновенно принял перемену и стал тем Чечевицей, перестав быть этим . Нет, с нашим народцем не соскучишься.
Он принес бумагу. Я нацепил куртку.
На лестничной площадке он сказал:
– Не парься, все нормально, просто у нас с отцом проблемы, поэтому.
Больше никакого объяснения не последовало.
Конечно, у него и должны быть проблемы. И с отцом, и с матерью, и с друзьями. И первое – с самим собой. Я ободряюще сунул ему пять, забрал, аккуратно сложив, ненужную мне писанину и съехал по гладким, без сучочка, перилам вниз.
* * *По часам было не так поздно, но на улицах Москвы темь, когда я привалил к Илье.
Илья был не один. В посетителях у него застрял невзрачный мужичонка, с лицом, напоминающим блин, и ушами, похожими на пельмени. Я решил, он того же разряда, что и мы, может, чуть повыше, поскольку старше. Он молчал, не кивнул, ничего. Я не в обиде, мы тоже академиев не кончали, как говорит теть Тома. Я был готов к тому, что Илья скажет что-нибудь в том роде, что, мол, молодец, мне уже доложили, я в курсе. И даже назовет географический адрес, где упокоилась посылочка: горшок с фиолетовым цветком. Так велики были его возможности в моем представлении. Я промахнулся, но не намного.
Я не знал, можно ли говорить при мужичке, и мялся.
– Мне выйти? – сумрачно спросил мужичок.
Голос у него был неожиданный. Второй неожиданный за этот день. Почти такой же важный, как у Чечевицына отца. Возникало подозрение, что не он ходил под Ильей, а Илья под ним.
Илья засмеялся и обернулся ко мне:
– У меня от Пал Палыча секретов нету.
Я рассказал, где спрятал посылочку.
Илья хлопнул меня по плечу и сказал:
– Молодец. Проверка была. Посылочка без ничего. Пустая. На этом этапе записываем прощенный долг. Следующее будет настоящее задание. И тогда настоящий заработок.
У меня то ли отлегло от сердца, то ли отвалилась челюсть. Значит, это была проверка. Чего-то в таком духе я ожидал.
– А какое следующее? – раззявил я рот.
Илья захохотал.
– Не терпится? Герой!
Мужичонка был все так же сумрачен. Илья бросил на него косой взгляд и перестал хохотать.
– Следующее попозже, – сказал он мне. – Сегодня свободен. Держи.
И как в тот раз кинул финку, так в этот кинул яблоко. Все одно держит за маленького. Если честно, это было в нем самое неприятное. Я поймал. Не я тут распоряжался. Хорошо, что простил долг. Он услыхал мои мысли.
А мог бы и не простить, – прищурился.
Так прищуриваются, когда стреляют. И добавил:
– Нет же свидетельств, что ты с ними не в сговоре. Или что не сам все подстроил.
– Кончай, Хвощ, манную кашу разводить, – неожиданно вмешался мужичок. И не просто вмешался, а взял мою сторону. – Парнишка чистый перед тобой, это же видно.
На лице у меня, что ли, написано.
– Иди, Вова, – разрешил Пал Палыч, отпуская меня. – Иди и набирайся сил. Ты нам еще понадобишься.
Ничего себе, подумал я и вопросительно глянул на Илью. Тот поднял вверх прокуренный желтый палец:
– Только не вздумай болтать лишнего.
Я ушел.
На выходе из парадного мне как стукнуло: имя! Откуда этот блин с пельменями знает мое имя? Я загордился и заволновался одновременно. Значит, они говорили обо мне. А может, и верно, они вдвоем проворачивают чего-то такого, где мне, скажем так, уготована героическая роль? А?
Крутой Уокер расправил грудную клетку и вдохнул сладкого морозного воздушка.
* * *Как упоителен, как роскошен день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нем ни облака. В поле ни речи. Все как будто умерло; вверху только, в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдается в степи.
Самому стало жарко, когда я дошел до влюбленной земли . А сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих что-то такое со мной сделали, что неудобно сказать. А в поле ни речи… Когда мы с матерью ездили в отцову деревню и шли от поезда большим лугом к избам, как раз было так, словно там переговаривались птицы, кузнечики, травы, которые шевелил ветер. То есть речь была. Раньше я не думал про это, как про речь. Речь – у людей. А потом вдруг все замолкло, замолкло, и стало тихо-тихо, и вдруг хлынул дождь, и мы побежали, мокрые, и почему-то было до смерти весело.
Я жадно глотал. Кусками. А сам все-все чувствовал, всякую малость, так что внутри дрожало. Я прямо ничего близкого не ожидал.
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему.
Конец.
И тут вдруг, неизвестно с чего, я расплакался. Как слабоумный какой. Я не плачу. Никогда. Ревел, когда был сопливый. Давным-давно. И вдруг эти грусть и пустыня, и дико внемлет ему – вышибли пробки. Какого рожна!
Первая «Сорочинская ярмарка» в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Н. Гоголя на этом заканчивалась, и я не знал, хвататься ли сразу за второй «Вечер накануне Ивана Купала», или не бросать пока «Сорочинскую», а побыть с ней, как, бывает, хочется побыть с человеком, с которым хочется побыть. У меня и был-то всего один такой человек на свете. Моя мать. А другого нет. Только Джек, которого тоже нет. И я забыл о том, что кто-то может быть. Опять слова, ничего, кроме слов, а что делают. Меня снова бросило в жар, когда я подумал, что в классе будут спрашивать, и надо отвечать, а как отвечать, как ваще вслух сказать про не-го-во-ря-щееся! То есть слова нормальные, но соединены каким-то таким способом, что дырку в мозгах провертели. Какой Ф. Незнанский по сравнению с Н. Гоголем! Их и поставить вместе нельзя. С Н. Гоголем некого вместе поставить.
Я не стал начинать «Вечер накануне Ивана Купала», а снова вперился в окончание «Сорочинской».
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук…
Мне до ужаса захотелось иметь человека около, который…
Я захлопнул книжку, потому что позвонили в дверь.
Катька упорная. Гордая-гордая, а если втемяшилось в башку, летит, как стрела, по сторонам не оглядываясь.
– Тебя чего снова ни в классе, ни на Пушке?
– А ты чего без звонка?
– Шла мимо.
– Мало ли кто мимо кого идет.
– Ты не ответил на вопрос.
– Ты тоже.
– Я? Если б позвонила, ты бы сказал: не приходи. А я хотела.
Упорная и это, как его, искренняя. Вот штука, посильнее всякого оружия. Руки вверх, и ты готов. Может, я не справляюсь, потому что Н. Гоголь меня так пробил?
Теть Тома позвала ужинать. Меня и Соньку.
– А Катю?
– А на Катю не было рассчитано.
Ёлы-палы.
– Да я не хочу, теть Том, спасибо, – сказала Катька.
– За что спасибо, за пустую тарелку? На мою! – Я схватил свою, чтобы передать Катьке.
А теть Тома стала молча выдирать мою тарелку из моих рук, чтоб не дать поставить ее перед Катькой, а оставить стоять передо мной.
– Ну и сволочь же вы, теть Том, – сказал я.
– Ты с ума сошел, – сказала Катька, – родной тетке, при людях!
– Она не родная, раз, а ты ничего похожего матери не говоришь, два? – отрезал я.
– Не так и не при людях, – отрезала Катька.
Я хотел сказать про цирлих-манирлих, но это была бы цитата из теть Томы, а я не мог цитировать противника при противнике. Я выкрутился тоже неплохо:
– Ну да, ты у нас леди Диана.
– А что, Катя ничуть не хуже, – вмешалась теть Тома.
Она потерпела полное поражение и потому подлизывалась. Во время перепалки я твердой рукой отвел руку теть Томы от тарелки, и картина сложилась следующая. Катька с аппетитом жевала жесткую теть-томину котлету, Сонька, отъев половину своей, сунула мне остальное, я быстро доел за Сонькой, и вышло, что и волки целы, и овцы сыты, как говорила наша мама. Сонька оставалась пить кисель, а мы ушли с кухни и сели в комнате. Чего делать, я не знал. Можно было включить телек, но Катька сказала:
