Роберт Дарнтон - Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века
Здесь поэт осуждает «vingtième», не упоминая его нигде, кроме заглавия. Он использует основной аргумент его противников: что король, превратив особые сборы военного времени в полупостоянный налог на доходы, просто грабит своих подданных. Но этот аргумент остается неозвученным. После принятия эдикта о налоге парламент выражает, задним числом, поддержку всем безнравственным действиям короля. Таким образом, стихотворение ставит вопрос о налогах на один уровень с другим «делами», оскорбляющими общественную мораль: предательством и похищением принца Эдуарда, назначением жены простолюдина Ле Нормана д’Этиоля официальной фавориткой (позднее ставшей маркизой де Помпадур) и любовными делами короля с тремя дочерьми маркиза де Несля, воспринимавшимися как инцест. Это было простое сообщение в простых стихах – «стихотворение на случай», выражающее общественное недовольство жалким сопротивлением парламента тираническим поборам.
Глава 10
Песня
Последнее стихотворение из «дела Четырнадцати» «Qu’un bâtarde de catin» (№ 4) было самым простым и обладало самой широкой аудиторией. Как множество популярных стихотворений того времени, оно было написано так, чтобы легко ложиться на известную мелодию, которую в некоторых версиях можно определить по припеву вроде «Ah! Le voilà, ah! Le voici» («А! вот он, а! Он здесь»)[67]. Припев – запоминающееся двустишие – завершал строфы с восьмисложными строками и перекрестными рифмами. Рифмовка напоминала часто встречающуюся во французских балладах: а-b-a-b-c-c, а длина могла быть любой, потому что новые строфы было легко придумать и приставить к старым. Каждая строфа высмеивала какую-то публичную фигуру, а припев переводил все обвинения на короля, являющегося главной целью насмешников, – дурачком в детской игре, в которой его подданные плясали вокруг и с издевкой пели: «Ah! Le voilà, ah! Le voici / Celui qui n’en a nul souci» («А! Вот он, а! Он здесь – Тот, кого не волнует») в неком глумливом подобии игры «Каравай-каравай». Вызывало это или нет мысли о похожих развлечениях у публики XVIII века, припев делал из Людовика слабосильного идиота, предающегося удовольствиям, пока его министры грабят народ, а страна катится ко всем чертям. Парижане часто подпевали припевам «pont-neufs» – популярных песен, которые горланили уличные музыканты и бродячие торговцы в местах больших скоплений людей, вроде самого Нового моста[68]. Похоже, «Qu’un bâtarde de catin» породил шквал насмешек, звучавших по всему Парижу в 1749 году.
Начинались они с самого Людовика и Помпадур.
Qu’un bâtarde de catin
A la cour se voie avancée,
Que dans l’amour et dans le vin
Louis cherche une gloire aisée,
Ah! le voilà, ah! Le voici
Celui qui n’en a nul souci.
То, что грязная шлюха
Возглавляет двор,
То, что в любви или в вине,
Людовик пытается найти легкую славу,
А, вот он! А, он здесь!
Тот, кого не волнует.
А затем стихотворение продолжает высмеивать – королеву (показанную фанатичной ханжой, брошенной королем), дофина (известного глупостью и тучностью), брата Помпадур (нелепого в своих попытках казаться значительным вельможей), маршала де Сакса (самопровозглашенного Александра Великого, завоевавшего крепость, сдавшуюся без боя), канцлера (слишком старого, чтобы осуществлять правосудие), остальных министров (слабых и некомпетентных) и некоторых придворных (из которых каждый следующий был еще тупее и распущеннее предыдущих).
Песня набирала популярность, парижане изменяли старые строфы и добавляли новые. Такого рода импровизации стали любимым развлечением в тавернах, на бульварах и на набережных, где толпа собиралась вокруг исполнителей, играющих на скрипках и виолах. Рифмовка была такой простой, что кто угодно мог придумать пару строк на старый мотив и добавить к другим на письме или в песне. Хотя изначально песня могла возникнуть при дворе, она стала очень популярна и вобрала в себя широчайший спектр актуальных проблем, по мере того как к ней добавляли новые строки. Копии 1747 года содержат не больше чем насмешки над влиятельными фигурами Версаля, как показывает название, значащееся в некоторых полицейских отчетах: «Echoes de la Cour»[69]. Но к 1749 году добавленные строфы говорили о последних событиях любого рода – Втором Аахенском мире, безуспешном сопротивлении введению «vingtième» со стороны парижского парламента, непопулярном управлении полицией Беррье, последних склоках, связанных с Вольтером, триумфе его противника Проспера Жолио де Кребийона в Комеди Франсез, наставлении рогов сборщику налогов Ла Попелиньеру маршалом де Ришелье, который установил вертящуюся платформу под камином в спальне мадам Ла Попелиньер, чтобы проникать туда через потайную дверь.
Ход распространения сказался и на самих текстах. Две копии «Qu’un bâtarde de catin» сохранились в первоначальном виде – на клочках бумаги, которые носили в карманах, чтобы всегда иметь возможность вынуть и прочитать в кафе, обменять на другое стихотворение или оставить в стратегически важном месте, например на скамейке в саду Тюильри. Первая копия конфискована полицией при обыске Пиданса де Мэробера, после его ареста за чтение вслух стихов против короля и мадам де Помпадур в кафе. Вместе с ним они изъяли похожие клочки бумаги с двумя строфами песни, направленной против мадам де Помпадур. Они принадлежали к циклу песен, известных как пуассониады, из-за того что в тексте постоянно высмеивали вульгарно звучащую девичью фамилию Помпадур – Пуассон («рыба»).
Одно из распространенных стихотворений с протестом против «vingtième» и аморального поведения Людовика XV, записанное на клочке бумаги. Bibliothèque de l’Arsenal
У Мэробера не было никаких связей с Четырнадцатью, но он был арестован в то же время и имел при себе ту же песню, версию «Qu’un bâtarde de catin» в двадцати трех строфах, записанную на маленьком листе бумаги. Мэробер выписал только самые новые строфы, указывая на остальные несколькими словами из их первых строк – например, «Qu’un bâtarde etc.». У него также была копия более ранней версии с одиннадцатью строфами, записанная полностью, находящаяся в его комнате на третьем этаже над прачечной. При обыске полиция обнаружила шестьдесят восемь стихотворений и песен, некоторые абсолютно невинные, другие едко сатирические, говорящие о публичных фигурах и последних событиях[70].
Полиция какое-то время следила за Мэробером, потому что о нем говорили, что он распространяет оскорбительную информацию о правительстве. Осведомители не спускали с него глаз, как с подозрительного автора и агитатора в кафе:
Месье Мэробер носит при себе несколько стихотворений, направленных против короля и против мадам де Помпадур. Когда я заметил, какой опасности подвергает себя автор этих работ, он ответил, что никакой, что он может легко распространять их, просто подсовывая людям в карманы в кафе или театре или роняя во время прогулки. Если я попрошу, он может достать мне копию упомянутого стихотворения о «vingtième». Он говорил обо всем этом привычно, и я думаю, распространил уже не мало… Мэробер не произвел на меня впечатления человека влиятельного… но он имеет множество знакомых в публичных местах, так что этот пример [его арест] станет известен. Я подумал, что должен отправить этот доклад немедленно, потому что я видел, как он положил копию стихотворения о «vingtième» обратно в левый карман и (при конфискации) его вина будет подкреплена доказательствами[71].
Когда мы говорили [о демобилизации армейских подразделений после заключения мира], он сказал, что любой солдат, пострадавший от этого, должен послать двор в задницу, так как люди там получают очевидное наслаждение, разрушая судьбы простых людей и творя беззаконие. Это военный министр придумал такое очаровательное решение, которое так его украшает. Люди хотят, чтобы он горел в аду. У этого Мэробера один из самых ядовитых языков в Париже. Он околачивается рядом с поэтами, считает себя поэтом и даже написал пьесу, которая пока не поставлена[72].
Мэробер был мелким служащим в министерстве флота и частым гостем у «nouvellistes», собиравшихся у мадам М. – А. Лежандр Дубле, – группы, связанной с янсенистской фракцией в парламенте. Его окружение резко отличалось от окружения Четырнадцати. Но у него было огромное количество песен и стихов, включая то же стихотворение, что и у них, записанное на таком же клочке бумаги. Пока они читали «Qu’un bâtarde de catin» в классных аудиториях и столовых, он распространял его в кафе и парках. Легко себе представить, как он заговаривал с кем-нибудь в «Прокопе», своем любимом кафе, доставал копию стихотворения из кармана жилета и читал его вслух – или выбирал новые строфы и песни у своих информаторов в парке Пале-Рояля.
Вторая копия «Qu’un bâtarde de catin» принадлежала к другой цепи коммуникаций, той, что полиция обнаружила при расследовании «дела Четырнадцати». Она была записана на двух рваных клочках бумаги, которые полиция изъяла из карманов аббата Гийара, одного из Четырнадцати, во время его допроса в Бастилии. Он сказал, что получил их от аббата Ле Мерсье и что у него дома есть еще одна копия, которую дал ему аббат де Боссанкур. Полицейские отчеты показывают, что Боссанкур получил свою копию текста от некоего «господина Манжо, сына судьи Счетной палаты»[73], но дальше проследить ее не удалось. Копия Гийара имела типичное для Латинского квартала происхождение. Когда Ле Мерсье был арестован и допрошен, он сказал, что записал его, добавив несколько наблюдений и критических замечаний, во время одного из обменов новыми стихами, судя по всему, довольно частых у парижских студентов:
