КАРЛХАЙНЦ ДЕШНЕР - КРИМИНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ХРИСТИАНСТВА
Свое известнейшее выражение эти оба научных представления нашли в XIX веке, в научном оптимизме естественных и исторической наук, в позитивизме и объективизме и в радикальном научном пессимизме Ницше. Он определил естественные науки своего времени как «нечто ужасное и опасное», как выражение той «роковой глупости», из-за которой мы «однажды погибнем» Сходно оценивает он господствующую историческую науку и требует истории «для цели жизни», истории, которая предлагает «примеры», «учителей, утешителей», но особенно - «критической истории», которая прошлое «притянет к суду, с пристрастием допросит и наконец приговорит», потому что «такое прошлое достойно быть приговоренным».
1 Предательство клерков (фр)
На другой стороне стоит Макс Вебер, сторонник полного отделения от науки и оценок, для которого наука лишь эмпирическое исследование, аналитическая инвентаризация и принципиально не имеет дела с ценностями, чувствами, должным, даже если Вебер, различая суждение о ценности и (неокантианское слово) ценностное отношение, принимает в науке последнее и хочет поставить научное знание на службу решений в духе ценностных отношений, что не произойдет без резких противоречий.
Наша жизнь, однако, не свободна от оценок, а переполнена ими, и наука как часть ее может свободу от оценок только высмеять. Если мы можем день ото дня сравнивать, изучать, решать, почему мы не должны заниматься этим (оценками) именно в науке, области, которая стоит не рядом с нашей жизнью или даже над нею, но ей принадлежит, которая нам, человечеству и миру, может угрожать или содействовать? Я держу в руках труды историков, посвященных погибшей в бомбовой войне жене, иногда порой двум, трем павшим сыновьям, но порой эти люди, как и прежде, продолжали писать «чистую науку». Это их дело. Я думаю по-другому. Даже если бы аполитичное, свободное от оценок научное исследование и существовало само по себе, что я оспариваю, оно не было бы желательно, так как хоронит этическую мысль, способствует безгуманности К тому же такие исследования собственно никакие не исследования, никакое не открытие причинных связей, но, как подчеркивает Фридрих Майнеке, простая предработа, чистое собирание материала.
Насколько же согласуется действительность истории с моими представлениями?
Я оставляю здесь в стороне теоретико-познавательную проблему (вместе со структурой нашего перцепционного аппарата). Я спрашиваю в какой мере. Я не спрашиваю согласуется ли действительность истории с моим представлением о ней. Так как сам Витгенштейн говорит о математической теореме «Нет ничего, что она сделала бы воистину ясным, но то, что мы признали ясным, делает ее математической теорией», Эйнштейн также сказал «Насколько законы математики касаются действительности, они не гарантированы, и насколько они гарантированы, они не касаются действительности», - сколь же недоверчивее мы должны смотреть на историографию.
Каждый историк пишет в определенной политико-общественной системе отношений, что, несомненно, находит отражение в его точке зрения, уже в его механизме вы бора, его отборе. Так как каждый «вырывает из контекста», никто не может объективно отразить, при этом отразить натурально реальный объект прошлого с его никогда непосредственно не уловимой высокосложной цепью событий, этим гигантским переплетением мыслей и дел, разнообразнейших сходных и противоречивых событий, отношений, процессов. Каждый не просто отбирает, каждый интерпретирует при этом, посему дело заключается не в том, что кто-то тематизировал историю, а как он это сделал, при этом я здесь игнорирую формальную сторону дела, не как несущественную, а как слишком многословную и запутанную способ, каким историк словесно излагает историю, соответствующие модели его сообщения, избранный литературный жанр, «тип репрезентации», грубо говоря как он «деформирует», «отчуждает», «насилует», не только в дурном, но и лучшем смысле.
Итак, как всякий, кто пишет историю, я основательно выбирал, «вырывал из контекста» - глупейшие из всех упреков, так как по-другому не бывает. Как каждый, я внутри тематики еще раз провел селекцию. Как у каждого, у меня есть носители произошедшего, все эти коронованные, некоронованные, сами себя короновавшие преступники, епископы и папы, святые, полководцы и прочие вершители дел и истории (так как из дел образуется история), разумеется, схваченные не во всех подробностях их частной жизни, не во всех индивидуальных поступках, персональных проблемах, не во всех их амурах (которые, конечно, иногда суть не без влияния) или со всеми затруднениями пищеварения - хотя они тоже порой воздействовали на макрособытия сильнее, чем думают. Но обычно мы не знаем об этих недугах и уж совсем не выяснить их влияние на мировую историю, нелегко выяснить, по крайней мере - здесь имеются, как и некогда, все еще воистину сумасшедшие шансы для докторантов и соискателей доцентуры, да, могла бы открыться совершенно новая ветвь науки, если б можно было подарить нам наряду с уже существующей судебной медициной еще и историческую медицину (не путать с как раз уже учрежденной, весьма поучительной историей медицины), подарить во всей полноте подотделов и тем вроде. «Систематическая история пищеварения коронованных и помазанных владык наряду с их влиянием на христианский Запад с начала спора за инвестуру и до конца Тридцатилетней войны с добавлением о пищеварении, пищеварительных средствах и лечебных препаратах всех св. пап и антипап этого периода».
Возможно, вышесказанное для некоторых звучит порой недостаточно теоретично - но историография выдает такие сумасшедшие теории, каждая - к тому же с раздраженным скепсисом. Но для скепсиса есть основания, даже самые большие - если вы, конечно, не позволили зайти так далеко, чтобы смириться и ни во что больше не верить.
Но и убывающая - по праву - вера в возможности исторической объективности ни в коем случае не должна подрывать «научный этос историка» и вести к распаду мысли (Юнгер, Рейзингер) Гораздо скорее именно упорное настаивание на объективности подрывает этос ученого, потому что такое упорство недобросовестно, однажды именно тем мотивировано, чтобы спасти «фундамент исторической науки», то есть не случайно снова и снова волнующий их научный характер, что меня едва интересует Для меня правда, или осторожнее сказать - правдоподобность важнее, чем та наука, которая во имя науки выступает против правды. И принципиально я предпочитаю науке жизнь, всякую жизнь, в особенности той науке, которая угрожает жизни, может быть, всей жизни вообще Возражение, что де «не наука», а отдельные ученые (все-таки очень многие, если не большинство), меня трогает столь мало, как и утверждения, что промахи христианского мира не относятся к христианству.
Естественно, я защищаю не чистый субъективизм, которого нет, столь же мало, как и чистого объективизма Естественно, я не отвергаю полезные ценностные шкалы, контролируемые соотношения фактов, поддающийся передаче и проверке опыт, интерсубъективное знание и интерсубъективные обязанности. Но я оспариваю интерсубъективную интерпретацию. И исторический философ Бенедетто Кроче знал, почему он оставлял субъективное суждение в историческом созерцании, по «очень основательной причине», так как его именно «никоим образом нельзя исключить».
Если, таким образом, в истории и нельзя делать выводы с помощью логических выводов Штрингенца, то это не значит, что их совсем не надо делать, более того, чтобы ложно заключать Многое, а по мнению радикальных скептиков, все может быть проблематичным, можно подойти к историческим обстоятельствам происшедшего ближе или нет, однако для определенного образа видения дозволено выдвинуть, без сомнения, лучшие и худшие основания, такие, которые больше, меньше, совсем не достигают цели. Или вместе с Вильямом О Эйделоттом формулируя мысль отрицательно «Утверждение, что все высказывания-де неверны, не означает, что они одинаково неверны».
Я исхожу из этого, а также из убеждения, что можно, при всей комплексности, всем хаосе и сумбуре истории, постичь ее всеобщий смысл, выявить существенное, типичное, короче, исторически обобщить, что, как якобы слишком спекулятивное, недоказуемое, еще часто отрицают или преуменьшают, хотя историки, которые рассматривают историю не просто с музейным удовольствием, не могут обойтись без обобщения, если они вообще хотят что-нибудь сказать, стоящего сообщения Разумеется, они не должны идти дальше, чем позволяют их документы.
Чтобы сделать эти обобщения наивозможно доказательными, существует один из моих основных методов - метод квантификации, подбора сопоставимых фактов, вариантов, дат, исходя из того, насколько они существенны, репрезентативны Писать историю значит выявлять основные черты. Таким образом, я занимаюсь суммированием информационного материала. Во-вторых, обобщение и квантификация составляют одно целое.
