Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ
— Не бейте! Прошу, в смысле умоляю, — продолжает он стонать.
— Перестаньте хныкать! Никто вас бить пока не собирается. А потом посмотрим, — резко обрывает его Смышляев.
— Кем работал в НКВД? Следователем? — спрашивает Павгл Гордеев, с ненавистью глядя на нового арестанта.
Тот торопливо объясняет:
— Никогда в жизни не вел следственные дела. Я рядовой оперативный работник. Что приказывали, то и делал. Ну, там аресты, обыски.
— Расстрелы, — продолжает за него Гордеев. Новичек втягивает голову в плечи, опускает глаза и, еле внятно, бормочет:
— Нет, нет. Этим я не занимался.
— По вас видно, усмехнувшись замечает Смышляев.
К новому арестанту подходит Соломон Абрамович и, как бы по секрету, шепчет ему на ухо:
— Вы нам таки скажите: за что вас посадили?
— Обычное дело, — вздыхает новичек. — Не успел своих приятелей сожрать. Так они меня сожрали.
— Давно арестованный? — спрашивает Бутенко.
— Сегодня как раз неделя исполнилась.
— Допрашивали?
— Пока еще нет.
— А говоришь, что тебя уже били. При аресте, что-ли? — задаст вопрос Гордеев. Новичек краснеет.
— Н-нет. Меня, видите-ли… В камере одной били. Потом в другой.
— Кто?
— Подследственники.
— За что?
— Да так… знаете… За то, что я энкаведист. И давайте не будем распространяться на такую тему. Мне страшно неприятно…
Наш первый разговор с Матвеем Гудкиным на этом закончился. Но спустя неделю к нам втиснули еще несколько «упрямых». Двое из них раньше сидели в одной камере вместе с Гудкиным. Они нам рассказали, за что его там били арестанты.
Несколько заключенных той камеры пригрозив Гудкину избиением, допросили его… Из допроса выяснилось, что Матвей энкаведист стопроцентный и личность отвратительная. На воле занимался делами более, чем гнусными. Грабил людей во время обысков и арестов, забирая у них золото, хорошие костюмы и обувь, ручные часы, радиоприемники и фотоаппараты. Помогал следователям пытать людей и расстреливал приговоренных. Знакомился с красивыми девушками и женщинами из семей арестованных и предлагал им:
• Могу устроить освобождение вашего мужа (отца или брата).
• Сделайте это, пожалуйста, — обычно просила обрадованная женщина. — До самой смерти буду вам благодарна.
• Из благодарности, как говорится, шубу не сошьешь, — цинично ухмылялся Матвей и вкрадчиво добавлял:
• Платить надо.
• Я уплачу. Достану денег. Сколько это будет стоить?
• Деньги меня не устраивают. Плату беру только натурой. Понимаете?
Если женщина не понимала, он объяснял, не стесняясь излагать подробности если женщина не соглашалась, он добивался ее ареста…
Выслушав признания Матвея, заключенные стали его бить. Били усердно и, пожалуй, убили бы, если б не вмешались надзиратели. Они вырвали энкаведиста из рук разъяренных арестантов и отнесли в госпиталь. Он отлеживался три дня, затем попал в другую камеру, но там тоже был избит. Оттуда его перевели к нам.
Спустя несколько дней Гудкин, подружившись с Абрамом Соломоновичем, сообщил ему по секрету некоторые интимные детали своей жизни на воле. В частности рассказал, что «собирал коллекцию любви», т. е. составлял подробнейший список жертв своей похоти, описывая их наружность, биографические данные и скабрезные детали «встреч» с ними. В этот список попала и молодая жена Смышляева, на которой тот женился за два года до ареста. Всего в «коллекции» было 146 женщин и девушек. От большинства из них Матвей получил «плату», но ни одной не помог добиться освобождения мужа, отца или брата.
Рассказ энкаведиста вызвал искреннее возмущение у Абрама Соломоновича.
— Слушайте, Матвей, — заявил он ему. — Вы поразительный негодяй. Это же первый случай в моей жизни, когда я встречаю такого сына сукиного мужа. И я не хочу иметь с вами ничего общего.
Розенфельд немедленно передал нам рассказ Гудкина. Каждый из нас до этого относился к бывшему энкаведисту с отвращением. Теперь же оно превратилось в ненависть и гневное желание расправиться с ним. Куча ругательств и проклятий обрушилась на его голову. Сжимая кулаки, заключенные готовы были броситься на Матвея.
— Стойте! — остановил нас Смышляев. — Предоставьте это дело мне. Я имею больше прав.
Он, с напряженно-спокойной медлительностью, подошел к Гудкину и с размаху отвесил ему звонкую пощечину.
— За что? — взвизгнул Матвей, отскакивая к стене.
— За мою жену. Завтра получишь еще одну, послезавтра — тоже. Каждый день по одной. За наших жен, дочерей и сестер, процедил сквозь зубы Смышляев…
Свое обещание он выполнил.
9. «Повстанец»
— Пустите меня, гады! Без вашей помощи обойдусь. Убери лапы, или в морду дам! — звонко разнеслось по привыкшему к постоянной тишине тюремному коридору.
На пороге открывшейся двери камеры выросла высокая и стройная фигура молодого парня. За его спиной виднелись черные шинели усатого и носатого надзирателей. Усатый, схватив парня за руку, угрожающе шипел:
— Ш-ш-ш!.. — шуметь не разрешается. Не то в карцер посадим… Ш-ш-ш!
— Не запугаешь. Убери лапы, говорю!
Парень замахнулся на усатого кулаком. Надзиратель шарахнулся назад, поспешно закрывая дверь.
Мы с любопытством разглядываем новенького арестанта. Он лет 25-и, с широким и открытым русским лицом, румянцем во всю щеку и буйным белокурым чубом.
Познакомились. Разговорились. Парень оказался довольно симпатичным на вид и откровенным. Рассказал свою автобиографию, охотно отвечал на наши вопросы, любопытно расспрашивал нас о тюремной жизни и громко возмущался.
— Вот гады! Посадили ни за что. Ну, я понимаю, врагов надо сажать. А нас за какие дела? Мы же не враги.
Он недоуменно пожимает широкими плечами. Мы посвящаем его в некоторые подробности страшной процедуры следствия, ночных допросов и большого конвейера. Парень не верит:
— Не может этого быть. Только в капиталистических странах возможны такие зверства. А чтобы это у нас…
Мы не в силах посмотреть ему в глаза, зная что его ожидает…
На следующий день Вася не вернулся в камеру. Прошло еще несколько дней, и мы решили, что он «переменил тюремную квартиру». В возможность его освобождения нe верили…
Через полмесяца, утром двое надзирателей втащили в камеру человека на носилках. Они молча перевернули их и человек, со слабым стоном, вывалился на пол. Надзиратели проделали это с профессиональным равнодушием и быстро ушли.
Староста нагнулся над человеком.
— Новенький. Видимо, прямо с допроса. Потом вгляделся в него, отшатнулся назад и хрипло прошептал:
— Ведь это Вася Пашковский!..
Мы окружили лежащего на полу. С трудом можно было узнать в нем, ушедшего полмесяца назад на допрос, молодого и здорового парня. Перед нами лежали кости, обтянутые дряблой желтоватой кожей; их можно было пересчитать на этом полуголом, страшно истощенном теле. Ребра, локти, позвоночник выпирали так, что казалось, будто кожа сейчас лопнет.
— Як же они его измучили, — дрожащим от ужаса голосом сказал Степан Петрович.
Мы бережно подняли Васю и положили в угол на разостланные нами пиджаки. Спустя пять минут в очко глянул усатый надзиратель и зашипел:
— Эй, там в углу. Встать! Днем в камере ложиться запрещено. Не знаешь, что-ли? Ш-ш-ш… Поднять его!.. Ш-ш-ш!
— Иди сам подними, — огрызнулся Смышляев. — Человека с допроса принесли. Он в обмороке.
Усатый вошел в камеру. Потрогал сапогом тихо стонавшего человека и махнул рукой.
— Ладно. Пуш-шай пока лежит, а я донесу по начальству. Ш-ш-ш! Тихо! Не ш-шуметь!..
Вася заговорил на третьи сутки слабым, прерывающимся голосом:
— Они меня… все это время… держали на стойке… Поставили в первую же ночь… Это вынести… невозможно. Я подписал все, что они… требовали… Сломалась морская косточка. И моя вера в партию тоже.
По его впалым, похожим на кости черепа, щекам катились крупные слезы…
Позже он нам рассказал, что его и еще два десятка крупных коммунистов района обвинили, без всяких улик и оснований, в подготовке вооруженного восстания против советской власти.
10. Вечный сиделец
— Почему вы все так на волю рветесь? Разве там лучше, чем в тюрьме? — спросил нас однажды Сергей Владимирович Пронин.
В первый момент мы, от удивления, не нашли ответа на этот, более чем странный, для заключенных вопрос. Потом заговорили наперебой:
— Но ведь там же воля. Без тюремных решеток.
— Ни следователей, ни надзирателей, ни большого конвейера. Ничего этого нет.
— Да там свежим воздухом свободно дышать можно.
— Свежим воздухом дышать, конечно, можно, — подхватил последнюю фразу Пронин, — но не совсем свободно. Дыши да оглядывайся и ожидай ареста. Нет, спасибо за такое удовольствие. Уж лучше в тюрьме сидеть. Здесь, по крайней мере, не арестуют и постоянно дрожать не нужно. Вот я только два месяца пробыл на воле и меня так потянуло обратно в тюрьму…
