Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ
На 18-е сутки голодовки заключенного, в камеру, в сопровождении усатого надзирателя, пришел сам начальник тюрьмы — щеголеватый молодой капитан НКВД. Понюхал воздух и брезгливо сморщился.
— Мертвяком у вас воняет. Киселев, что-ли, кончился?
Скелет в углу шевельнулся и еле слышный шепот донесся оттуда:
— Я не виновен. Пустите меня… на волю. Начальник усмехнулся.
— Куда тебе на волю? Там таких не принимают. Совсем скелетный стал. Трупом воняешь.
Усатый что-то тихо прошипел начальнику в ухо. Тот удивленно поднял на него глаза.
— Брось глупости болтать! Разве можно его в баню? Он там враз подохнет.
— Товариш-ш-ш наш-шальник, — уже громче зашипел надзиратель. — После купанья всегда больш-шой аппетит появляется. Попробовать можно. Все равно ему без еды подыхать не сегодня, так завтра.
Начальник пожал плечами.
— Что ж, попробуй. Действуй.
— Гражданин начальник, — вмешался Смышляев. — Это издевательство над умирающим. Как староста камеры, я протестую!
— Куды лезешшшь? Не твое дело! — окрысился на него усатый.
— Не трогайте его! Палачи! Собаки! — поддержали старосту несколько голосов других заключенных.
— Вы что же это? Бунтовать? А? — взвизгнул начальник тюрьмы, отступая к двери.
Общий крик возмущения был ему ответом. Сжав кулаки, Смышляев шагнул вперед. Камера двинулась за ним.
Начальник и усатый надзиратель выскочили в коридор. Дверь захлопнулась, загремел замок.
Через полчаса в камеру явились несколько надзирателей с наганами в руках. Возглавлявший их усатый, указывая на Киселева, громко прошипел:
— Взять его! А ежели кто бунтовать станет, застрелим, как собаку! Ш-ш-ш!.. Замолкни!
Надзиратели схватили слабо сопротивлявшегося Киселева и поволокли к двери. Стоя под прицелом наганов, мы ничем не могли ему помочь.
Обратно в камеру Киселева принесли на носилках поздно вечером. Он был без сознания. Мы привели его в чувство и дали воды. Он выпил глоток, обвел нас блуждающими, полубезумными глазами и, вдруг, жадно зашептал:
— Есть хочется, товарищи… Дайте кусочек хле-ба… Есть! Скорее!..
Ни у кого из нас хлеба не нашлось. Тюремную «пайку» — кусок черного, плохо выпеченного теста, весом в 400 граммов, мы съедали, обычно, утром.
Смышляев вздохнул, покачал головой и крикнул в «очко» (Окошечко в двери камеры) дежурному надзирателю:
— Дайте хлеб и суп голодающему!
Надзиратель принес требуемое и протянул Киселеву. Тот жадно схватил миску с «баландой» и черный тестообразный кусок и, прижимая их к груди, сел на пол посреди камеры. Ему подали ложку. Надзиратель с хмурой молчаливостью наблюдал за ним. Мы смотрели, затаив дыхание.
Киселев зачерпнул ложкой суп, поднес ко рту, но, вдруг затрясся, заплакал и швырнул миску в надзирателя. Закричал дико и страшно:
— Чего ты смотришь? Закрой глаза! Все закройте глаза! Не смотрите на меня! И мои глаза закройте! Потом упал на пол и забился в судорогах. В ту же ночь Киселева унесли от нас. Через некоторое время нам стало известно, что он находится в отделении для сумасшедших пятигорского тюремного госпиталя.
7. Без языка
Целый день он топчется в камере, заложив, по тюремной привычке, руки за спину, молчит и угрюмо смотрит в пол. Никогда ни с кем не разговаривает. По внешности такой же, как и остальные заключенные: оборванный, худой, с изможденным лицом, на котором преобладают желтый и синий цвета. В глазах муть и тоска.
Я попытался заговорить с ним, но Смышляев торопливым жестом остановил меня.
— Не трогайте его. Он не любит вопросов. И, к тому же, не сможет ничего ответить вам.
— Почему?
— Видите-ли. Он… без языка.
— Немой?
— Да. Недавно онемел. Я вам потом расскажу… Очень тяжелая история.
Вечером староста шепотом рассказал мне, необычайную даже для советской тюрьмы, историю молчаливого арестанта Владимира Белевского — молодого учителя одной из школ города Гсоргиевска.
Однажды Белевского вызвали в городское отделение НКВД и заявили ему:
— Наша большевистская партия поручает вам, товарищ Белевский, ответственную и очень важную работу. Согласны ли вы послужить партии?
— Согласен, — ответил учитель, недоумевая к чему клонят энкаведисты.
— Вы должны доказать, что вполне поддерживаете советскую власть и, так сказать, лояльны по отношению к ней.
— Но я и так лоялен. Работаю честно в советской школе, выполняю общественные нагрузки, дважды получил премии.
— Все это верно, но за вами есть один грешок. Вы женаты на дочери попа, который недавно был арестован.
— С ним я даже не знаком. Он жил в деревне, где-то около Минска. О том, что он священник, я узнал от жены после свадьбы…
— Так вот. Вы можете восстановить свою репутацию честного советского гражданина. Короче говоря, вам предлагается развернуть работу среди учащихся на предмет получение от них семейной информации.
— То-есть, как?
— Вы очень непонятливы. А ведь все ясно без лишних слов. Вам поручается, через учащихся узнавать, что делают и говорят их родители в свободнее от работы время»…
Белевский был поражен. Затем, опомнившись, сказал, что шпионом и провокатором он не был и никогда не будет, а поэтому от выполнения «ответственной работы» отказывается.
— Напрасно, — усмехнулся начальник отделения. — Вы скоро об этом пожалеете. Кстати, советую никому не болтать о нашем разговоре. В противном случае — посадим.
На следующий день учителя арестовали. Стали допрашивать. Потребовали признаний в ряде преступлений, о которых он никогда даже и не думал. Полтора месяца держали на конвейере пыток. Задавали все одни и те же вопросы:
— Какую вредительскую работу вел? Где и когда? Кто тебя завербовал в контрреволюционную организацию?
Требовали, чтобы он составил список им «завербованных» и включил в него свою жену, отца, мать и братьев,
Так проходили день за днем, месяц за месяцем. Один следователь сменялся другим. Все более мучительными и нестерпимыми становились пытки. Живое тело человека постепенно превратилось в кровоточащий и воспаленный кусок мяса.
Наконец, во время очередного особенно жестокого избиения в кабинете следователя, Белевский не выдержал. Дикая злоба, ярость, бешенство охватили его. Если бы у него не были скованы руки, он убил бы следователя.
Он дико и протяжно завыл, скрипнул зубами и плюнул в лицо палачу. Кровавое пятно плевка расплылось по лицу энкаведиста, а от его щеки отскочил и упал на стол какой-то красный бесформенный комочек. Следователь смотрел на него, вытирая лицо платком и никак не мог понять, что это такое. Он перевел глаза на подследственного; тот лежал на полу и стонал в забытьи. Из его рта тонкой струйкой лилась кровь.
Следователь еще раз всмотрелся в красный комочек и, наконец, понял, что это. На белом листе бумаги, приготовленной для следственного протокола, лежал… кончик человеческого языка. В припадке бешенства Белевский откусил кусок собственного тела и плюнул им в энкаведиста.
— Этот случай рассказывает Смышляев, — произвел большое впечатление даже на привычных ко всему энкаведистов. Они оставили Белевского в покое и освободили от конвейера. Два месяца его лечили в госпитале, да в нашей камере он сидит почти месяц. На волю еro, конечно, не выпустят. Такой безъязычный для советской власти слишком опасен: очень многое может рассказать без слов. Его, вероятно, будут держать в тюрьме до самой смерти…
Страшная история молодого учителя потрясла меня. Сначала я даже не поверил, но потом мне не раз говорили заключенные об этом нашумевшем в пятигорской внутренней тюрьме случае. А как-то ночью, когда Белевский бессвязно бредил во сне, я собственными глазами увидел его язык. Кончика у него действительно не было.
8. Оперативный работник
Моральные принципы Матвея Гудкина оригинальны и весьма циничны. Об основах советского бытия он рассуждает так:
— Жизнь наша коротка, запачкана, как детская рубашка. А потому вce позволено.
Лови момент, но другому ловить не позволяй. Съешь товарища, пока он тебя не съел.
Всех женщин мира в свою постель не уложишь, но стремиться к этому необходимо…
Когда его ввели в камеру, он, как-то боком, шмыгнул в угол, прижался спиной к стене и прикрыл голову выставленными вперед ладонями. В ту же секунду мы услышали его хрипло-испуганный, умоляющий голос:
— Товарищи! Граждане! Только не бейте. Меня уже били.
С первого взгляда мы определили, что это бывший энкаведист. С его коверкотового мундира еще не стерлись пятна в тех местах, где до ареста красовались петлицы и «карающий меч». Да и вид у него был слишком уж типичный. Щеки румяные и выхоленные. Чаплинские усики. Губы еще не отвыкли от властной и жесткой гримасы. Глаза то воровато бегают, то неподвижно упираются в лицо собеседника. Тонкое сукно плотно облегает жирные плечи и ляжки. На ногах щегольские лакированные сапоги.
