Николай Гоголь - Письма 1842-1845 годов
Ваш Г.
При сем письмо к графине Виельгорской. Уведомьте <о> их приезде и о прочем.
На обороте: S-t Pétersbourg. Russie.
Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой.
В С.-Петербурге. На Мойке, близ Синего моста, в собственном доме.
А. О. СМИРНОВОЙ
Берлин. 5 июля <н. ст. 1845>
Пишу к вам, мой прекрасный друг Александра Осиповна, из Берлина, куда притащился я больной и еле движущийся для окончательного совещания с здешним доктором Шёнлейном, [В подлиннике: Шонлейном; далее не отмечается. ] ибо мнение докторов о моем лечении раздвоилось: одни советуют в Гастейн, другие решительно морское купанье как можно подольше. Приезд в Берлин вышел неудачен: Шёнлейна я не застал; он уехал за день [ровно за день] до моего приезда и возвратится нескоро. Я, признаюсь, скорее наклонен к морскому. В нем есть что-то освежающее уже с самого начала, и самому бренному телу моему как-то более желалось бы моря. Но решиться не могу. Морские купанья пока еще все пусты, а остров Эльголанд, куда предпочтительно шлют меня, особенно пустынен, и ни одна русская душа туда не заезжает, тогда как он всего в четырех, или с небольшим, часах от Гамбурга. Итак, вот какого рода мое положение: за два дни до моего отъезда я еще не знаю наверно, куда еду. Знаю одно только то, что опаснее всего для меня хандра, а она, как нарочно, предстоит мне в тех местах, куда шлют меня, и, как нарочно, никогда еще не посыла<ли> меня в такие лишенные людства места, как ныне. Не раз приходит мне на ум, какое [какое бы было] утешение было бы теперь нам встретиться именно в нынешние минуты. Но это, как видно, богу неугодно покамест. По крайней мере, во всяком случае, посоветуйтесь сурьезно с докторами насчет ваших нерв, если только вам не лучше. Я уверен, что вам присоветуют или Гастейн, или море с морским купаньем. Если море, тогда переезд не станет [это не ст<анет>] вам ничего. Ни экипажей, ни громозду не нужно; на пароход взять надобно одни только сундуки и приехать только в Гамбург, а от [из] Гамбурга в нескольких шагах все притоны морских купаний. Как бы хороши были морские купанья для Софьи Михайловны также! и как бы удобно было вам сделать это путешествие вместе! Издержек вы бы сделали менее, чем в Петербурге летом, а между тем набрались бы сколько-нибудь здоровья для зимы. Притом самое спокойное путешествие, не сопряженное ни с какими хлопотами и продолжающееся всего одну неделю, если не меньше. А для меня остров Эльголанд превратился бы тогда в рай. Я уверен, что Аркадию Осиповичу помогли бы также весьма сильно морские купанья. Ему нужны укрепляющие [укрепляющие средства] и освежающие средства. Но… буди всё по воле и милости божией! А вы все-таки дайте мне скорый ответ на это письмо, адресуйте на имя Миха<и>л<а> Миха<й>ло<ви>ча в Берлин. Он мне отправит туда, куда я потащусь. Прощайте, друг мой. Устал, не имею сил даже двигать пером, [Далее начато: придется, я дума<ю>] а между тем много и много еще предстоит дороги вперед, если придется ехать в Гастейн. Но если и в Гастейне я узнаю, что вы едете на морс<кие> купанья, то притащусь отвсюду к вам, несмотря ни на какой переезд. Прощайте же и напишите хотя несколько строчек. Душа моя обнимает вашу душу.
Ваш Г.
Само собой разумеется, что вы должны крепко и сильно обнять за меня всех Вьельгорских.
На обороте: S-t Pétersbourg. Russie.
Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой.
В Петербурге. На Мойке, близ Синего моста, в собст<венном> доме.
В. А. ЖУКОВСКОМУ
Берлин. Июль 14 <н. ст. 1845>
Я медлил описаньем вам моих плачевных похождений, желая написать вам что-нибудь о себе утешительное. Из Франкфурта я выехал в состоянии совершенно нерешительном насчет моей болезни. Меня смущала не самая болезнь моя, но то, что я не мог добиться от докторов, в чем именно состоит болезнь моя. Что есть во мне нервическое расстройство, это я слышал, но отчего оно произошло, это осталось для меня задачей, а беспрерывное возраст<ан>ье недугов не нервических вместе с нервическими, иссушение всего тела и цвет мертвечины, который оно принимало, чем дальше, больше, — всё это запутывало еще больше задачу и не давало мне надлежащего духа отважиться на одинокое и пустынное лечение, опасное при хандрическом расположении духа, постоянно преследовавшем меня. А потому я не был спокоен во всё время путешествия, хотя и старался взять всю власть над собою. Для душевного моего спокойствия оказалось мне нужным отговеть в Веймаре. Гр<аф> Толстой также говел вместе со мною. Добрый веймарский священник советовал мне убедительно посоветоваться еще на дороге с знаменитым доктором в Галле, Крукенбергом. К сему склонял меня и граф Толстой, видевший усиливавши<еся> мои припадки, исхуданье и странный, болезнен<ный> цвет кожи. Крукенберг обратил особенное внимание на мою спину, пытаясь отыскать в ней причину этой болезни моей, исхуданья и расслабленья и прочего. Он меня раздел и щупа<л> всего, перебрал и перещупал всякий позвонок в спине, испробовал грудь, стуча по всякой кости, [Далее начато: ощупал все ме<лкие>] и, нашед то и другое в добром здоровьи, вывел [ре<шил>] заключение, подобно Коппу, что всё дело в нервах и что мне необходимо прожить три месяца, по крайней мере, на открытом море, купаясь ежедневно, и что для этого всего удобнее мне остров Helgoland, недалеко от Гамбурга, что Гастейн меня может разгорячить. Это заключение меня не совсем утешило и не могло прогнать сомнений: во-первых, потому, что я чувствовал [видел слишком] ясно в себе кое-что сверх нерв, а во-вторых, потому, что я не в силах был пренебречь таким сильным авторитетом, каков Коппа, присоветовавшего Гастейн. Я решился ехать до Берлина и предоставить то и другое на суд Шёнлейна, рассказавши всё мое критическое положение, и с чьим мнением он будет согласней, на то решитель<но> и отважиться, основываясь единственно на большинстве голосов. Но, на мою беду, Шёнлейна в Берлине не застал; он уехал в Гомбург, и я остался, весь преданный нерешительности. А каково мое положенье, это предоставляю судить всякому, кто знает, что такое нерешительность в важную минуту. Уходящее между тем время еще более увеличивало тягость моего положения. В Берлине посоветовали мне съездить, по крайней мере, в Дрезден к доктору Карусу. Я поехал в Дрезден. Карус, когда я рассказал ему всё дело, расспросил меня обо всем образе моей жизни и обо всех излишествах, каким я предавался в жизни и которые могли бы произвести во мне в такой силе нервическое расстройство. Не найдя их достаточными для произведения совершенного расстройства нерв и найдя жизнь мою довольно для того умеренною, он сказал, что причины должны быть иные и что он приедет ко мне на дом рассмотреть и ощупать меня всего. Раздевши меня всего, он перещупал меня также. Стучал по всем местам и костям в груди, нашел грудь здоровою, щупал живот и потом начал вновь стучать по ребрам в правом боку. Здесь он остановился и нашел, что звук гораздо повыше места печени уже становится глухим, что, по его мненью, есть ясный признак, что печень выросла, оставляя менее и менее места для легких, что дело всё в печени, что отсюда исхудание, зеленый цвет кожи, беспорядок желудочных отправлений, нервическое расстройство и дурное кровообращение крови, что лечить нужно прежде всего печень и что, не теряя времени, следует мне прежде всего ехать в Карлсбад. Итак, вот вам мое положение. Еду в Карлсбад, потому что на что-нибудь должно реши<ться>, потому что мнение это последнее, уже произнесенное по соображении всех мнений прочих докторов, потому что Карлсбад менее других пустынен и, может быть, не так опасен в рассуждении [относительно] хандры. А благоразумно ли я это делаю, право, не знаю. Один бог знает, что для меня истинно полезно и какой из врачей менее всех других ошибся. Объявите и расскажите об этом обстоятельно Коппу. Какого он будет об этом мнения? Мне жаль только, что ни мне, ни ему не пришло в ум меня, раздевши, ощупать хорошенько всего, что было бы весьма удобно, потому что по моему телу можно теперь проходить полный курс анатомии, до такой степени оно высохло и сделалось кожа да кости. Пожмите ему крепко руку и поблагодарите в то же время за всё, и особенно за то, что он не сердился на мою нерешительность, слабодушие и сомнение. Вы сами видите мое положение: все эти слабости уже кроме того, что происходят от критического моего положения, суть в то же время неминуемые следствия самой болезни моей и, может быть, с ней вместе составляют нераздельное и единое.
А вы, мой бесценный друг и душа, много мною любимая, не гневайтесь на меня ни за то, что я доселе не давал вести о себе, ни за то, что я не в силах был действовать, как твердый муж, и не колебаться во время колебанья, ни за то, что и теперь я, может быть, пишу бессвязно и уж, верно, неразборчиво и нечетко. Всё простите мне и помолитесь обо мне крепко богу, да укрепит меня и воздвигнет и обратит мне в целение и пользу предстоящее лечение. Посылаю мой душевный поклон вашей добрейшей супруге, обнимаю мысленно ваших малюток. Обнимаю также доброго бар<она> Рейтерна и посылаю искрен<ний> поклон всей милой семье его. Напишите в ответ только две строчки, чтобы я знал, что письмо мое получено. Адресуйте в Карлсбад, poste restante. Приехавши в Карлсбад, я вам пришлю тот же час свой полный адрес. Выезжаю я отсюда завтра, а послезавтра надеюсь быть в Карлсбаде.
