Станислав Куняев - Мои печальные победы
Вам это не знакомо: Вас всегда кто-то, не медля особенно, защищал. (Вот и я нашла место в №7, чтоб назвать неопровержимыми Ваши выкладки об ифлийцах. Не говоря уж о том, что и высмеиваю также и Ваших, в том числе, врагов…)
Разумеется, это не «соцзаказ»: просто не люблю несправедливость.
Попытки сказать, что тот, кто остается (в лит-ре, обществ. жизни) «в меньшинстве» или даже, как я, в одиночестве, – заведомо неправ (все, мол, «идут в ногу» и т. д.), – были бы жалкими попытками: это в данном случае более, чем неправда… Это только удобно очень – всем, кому неудобна я. Истины же при этом не ищут. Большинству русских она так же не нужна, как и их игровым противникам.
Но еще важней все-таки позиция «родного» журнала. Казинцев в пятницу утром влетел в корректорскую, как именинник, – только я принялась переносить правку (не видев еще газеты). Первым делом он объявил, что «Фоменко, хотя и гад, в чем-то прав!» (Мол, действительно, мою статью нельзя дочитать и пр.)
Он «забыл», как называл ее «гениальной» и как за один вечер прочел в апреле обе ее части (сделав крохотное замечание к начальным страницам, которое и было мною учтено)!
Поскольку это – идеально пластичный человек, на службе – тип чеховской «душечки» при всяком главном редакторе, я понимаю, что ныне, весело-браво хамя, он, как ему кажется, «в струе»…
Мое совершенно добродушное отношение к нему, многократная помощь ему – ни на что повлиять не могут: «душечка» в штанах! А пожалуй, даже серьезней: эдакий маленький Полоний (из «Гамлета»), у которого облако будет похоже и на верблюда, и на все, что скажет «принц датский». (Потом его – через мягкую же портьеру – иногда закалывают, впрочем, шпагой.)
Мне жаль это говорить: одаренный все же человек. И, пожалуй, какая-то доля ответственности за развитие таких натур лежит на старших…
Престарелые молодые, о которых в последние 1,5 года я предпочитала не говорить с Вами (в надежде, что догадаетесь сами; от омерзения к грязным сюжетам? – не знаю: скучно, тошно было говорить!), способны на ОЧЕНЬ МНОГОЕ: на шантаж, на подлог, лжесвидетельствование, клевету – что угодно: каждый – в меру своей бездарности.
Они делают самую низкую ставку на Вас. (И отсюда и в этой, фоменковской, мазне подхалимская ложь, вплетение Вашего имени: и так – в каждой их вылазке против меня! 2 года назад все они, дружно, исподтишка, но подробно, бурно хвалили мою книгу и соответствующую главу – за «оздоровительную» критику, «смелость», «неподкупную правду» и т. п. и, как помните, думаю, – даже доброхотно и страстно мирили меня с Вами. Тогда они делали, видимо, двойную ставку: низкую ставку – и на меня тоже, еще не веря, что для меня недейственна лесть… Теперь им, захватившим литпосты в редакциях, ясно, помимо прочего, что я – так и останусь частным лицом. Ибо, заведуй я хоть каким «отделом» и проч., – разве б отважились на «перманентное» хулиганство??? Никогда в жизни! Так бы и лизали оба порога!)
Если Вы этим словам не верите («не поверите»), я отвечу, что «Лит. Россия», например, печатая о «блистательном министре Уварове», «чутко уловившем духовную потребность общества» и проч. (у Фоменки же), тоже не поверила… Кому? Пушкину! Который, помимо знаменитой сатиры, писал (уже именно о министре и президенте АН):
«УВАРОВ БОЛЬШОЙ ПОДЛЕЦ. Он кричит о моей книге… Его клеврет… преследует меня… Низость до того доходит… Он начал тем, что был б.., потом нянькой (детей Канкрина) и попал в президенты». И снова: «Кстати об Уварове: это большой негодяй и шарлатан. Как тебе не стыдно гулять публично с таким человеком?» (см. Пушкин, «Дневник 1835 г.)
А вот «Лит. Россия» – НЕ ПОВЕРИЛА. Даже в скобках не помянула такого, пушкинского, мнения о «сеятеле просвещения». (Блистательном!)
Ибо – «триада»! «Самодержавие – православие…» И что до Пушкина какому-нибудь барановскому собутыльнику, ВЛКСМисту-монархисту Рыбасу, например! (Не говорю уж о сатире на вора, «Промифея наших дней», в «Былом и думах».)
А что Уваров – участник убийства Пушкина?.. Тоже НЕВАЖНО!
И хотя для меня, пожалуй, большая честь, что «русская» газета обхамила и оскорбила меня в компании с… самим Пушкиным (да кто ж его теперь не оскорбляет, впрочем?!), – за него-то не может не тошнить такого, как я, «последнего могиканина» в литературной Москве!
Тут насыпались (в Малеевку): Горилла[154], Рассадин, Шмелев и тьма… Ну, газету, конечно, затаскали, – говорит библиотекарша. И один Коган сказал, что стыдно очень – за всех (левых, правых). А также: что «евреи могут отдохнуть – похоже, Кожинов всерьез взялся за Вас» (за меня т. е.).
(Они расшифровывают «нас» так же, как мы – их: кто дирижирует каким действом…)
Всего Вам доброго. Т. Глушкова».
* * *
Но Татьяна Михайловна со своей феноменальной способностью ссорить всех со всеми никак не могла отказаться от соблазнительной мысли свести мировоззренческие и литературные счеты с Кожиновым, но не где-нибудь, а только на страницах «Нашего современника», где он, член редколлегии, главный историк, литературовед, идеолог, где главный редактор – его лучший друг. Я знал, что соблазн этой авантюры просто пожирает, как огонь, ее душу. Ей не было заботы о том, что Вадим в начале 90-х годов, печатая одну за другой свои блестящие, прославившие его имя работы, стал для читателей журнала одним из любимейших авторов; ей не было дела до того, что именно в тяжелейшем 1993 году он, как никто из нас, искал основы нового патриотического мировоззрения… Но чем известней и влиятельней становилось его имя, тем маниакальнее взрастало ее желание «разоблачить» Кожинова, «вывести на чистую воду», развенчать все его, как ей казалось, ложные заслуги.
Я этой безумной гордыне потакать не мог, и в ответ стал получать такие письма.
«20 – 25 мая 1993 г.
Здравствуйте, Стасик!
Ситуация мне видится так:
1) в последнем своем телефонном разговоре со мной Вы порвали со мной отношения литературные.
Задним числом выставляя условия к моей, уже готовой, работе, причем условия несправедливые и оскорбительные, Вы ясно в очередной раз показали, какова, в Ваших глазах, «ценность» моих мыслей и трудов. Она – такова, что Вы готовы пожертвовать всей прошлой, сущей и будущей моей литературной работой ради того, чтобы Кожинов не был подвергнут какой-либо критике («ни слова о Кожинове!»).
Я понимаю Ваш с Кожиновым страх перед моей аргументацией – страх, побуждающий пойти на все в плане безнравственности. Но все-таки трусость лишь объясняет, а не оправдывает душительства тех, кто не трус.
Условия, которые Вы поставили мне, были бы оскорбительны для любого литератора. Они сводятся к тому, что журнал «Наш современник» позволяет Кожинову сколь угодно оскорблять, клеветать и притом обворовывать другого автора[155], но никогда не позволит этому автору – возразить ни по поводу этих безобразий, ни по существу идиотских «воззрений» Кожинова, давно наносящих вред русскому самосознанию.
Ибо этот, другой, автор – заведомое НИЧТО перед Кожиновым!
(«Извинения», к-е Вы приносите мне якобы в № 4, – полностью утаивают существо дела. Да и на это с каким скандалом Вы согласились, хоть и сами с Казинцевым на первых порах предложили это[156].
Но зато в том же, 4-м, номере из моей анкеты о поэзии снято все, что там было сказано о «великом» Кожинове!)
Ваш видимый расчет на то, что я – в моих нынешних условиях – «проглочу» что угодно, – т. е. расчет на мои слишком трудные условия, связанные с болезнью, – вызывает реакцию обратную: я на колени не встану – этой радости ничьему самолюбию или самоуправству не доставлю.
Вы исходите из абсолютного неуважения ко мне и из самого циничного самовластья. А если вдуматься, ради какого ничтожества, какой человеческой дряни Вы пускаетесь во все тяжкие, то возникает вопрос: кто же – Вы?
Отказом публиковать мое совместное письмо с К. Мяло[157] вы бросили мне еще один – более чем излишний уже – вызов.
Вы понуждаете меня к поступкам, от которых, при постоянных провокациях, человеку живому воздержаться трудно;
2) то обстоятельство, что после последнего телефонного разговора (три – не меньше – недели тому) Вы прекратили звонить и как-либо интересоваться мною, показывает, что Вы порвали со мной и личные отношения. (И даже Галя повела себя с несвойственной ей невежливостью.)
Вряд ли это похоже на чувства дружеские. И особенно выразительно выглядит это, поскольку нынешнее мое положение не похоже на то, что было при нашей ссоре лет 10 назад.
За 4 месяца, которые я дома, Вы отказали мне во всех просьбах насчет личной помощи. Хотя совсем не всегда действительно сломана была[158] машина. Разумеется, это удобнее – вообще исключить возможность просьб.
Мне не раз казалось, что если бы не Сережа, Вы, возможно, нисколько б и не участвовали в моей болезни: он умеет кричать, трясти за ворот, требовать… А главное: он человек приблизительно равного с Вами социального статуса и, следовательно, для Вас – человек, в отличие от таких социальных «низов», как я. Это мое обстоятельство, как и отсутствие за мною каких-либо «структур», объясняет тяжелую специфику Вашего поведения – во всем (вплоть до коллизии с Кожиновым).
