Макс Хейстингс - Вторая мировая война. Ад на земле
Безумие становилось нормой. «Люди учатся принимать как должное то, что раньше казалось немыслимым»29, – отмечал доктор Карл-Людвиг Мало, офицер германской медицинской службы. Ганс Мозер, шестнадцатилетний заряжающий батареи 88-миллиметровых орудий из Силезии, к собственному изумлению, ничего не почувствовал, когда рядом с ним взрывом накрыло прислугу такого же орудия и внутренности солдат раскидало по доту: «Я был так молод, что ни о чем особо не задумывался»30. Американский рядовой Роско Блант видел, как снаряд угодил в лежавшего рядом солдата: «Он буквально испарился, в грязи виднелись только ошметки плоти да осколки костей. Этого могильщики никогда не отыщут, не найдут и его жетон. Еще один неизвестный солдат. Я устроился поудобнее и перекусил. Я не был с ним знаком»31.
Под огнем большинство солдат сосредотачивалось на сиюминутных потребностях и на отношениях с ближайшими товарищами. Их страхи и надежды становились первичными и примитивными, как описывал воевавший в пустыне британский лейтенант Норман Крэг: «Жизнь, свободная от всех сложностей. Какая ясность, какая простота! Остаться в живых, вернуться к нормальному существованию, к теплу, покою, безопасности – чего еще мы могли желать? Никогда я больше я не стану жаловаться на обстоятельства, придираться к судьбе, никогда не дам волю скуке и недовольству. Только бы жить – все остальное пустяки»32. Основой этой жизни было товарищество. «Никто не посмеет поддаться природной трусости на глазах у всех»33, – довольный ловко составленным парадоксом повторял капрал немецких ВВС Вальтер Шнайдер.
За считаные дни между бойцами складывалось особого рода товарищество, побуждавшее их с циническим безразличием распоряжаться жизнью чужих для них новичков. Американский сержант-ветеран, объясняясь по поводу гибели восьмерых человек из пополнения – они только успели прибыть в его подразделение под Анцио, – заявил: «Там была заварушка, и мы не стали посылать своих ребят, пока не разобрались. Мы вместе прошли Африку, Сицилию и Салерно, так что на этот раз первыми должны были сунуться новички»34. И так поступали во всех армиях. «Твоя рота и была тебе отечеством, – вспоминал унтершарфюрер СС Гельмут Гюнтер. – Главное было не разлучаться со своими людьми, и пугало не само ранение, а вероятность, что ты не сможешь вернуться в эту же роту. С теми, с кем прошел большой путь, тебя связывали особые отношения, не распространявшиеся на новичков. Для солдата и несколько месяцев на войне – вечность»35. Шотландские солдаты из 51-й дивизии в сентябре 1943 г. взбунтовались под Салерно, когда их попытались перевести в другую часть.
Большинство мечтало только о собственном спасении, хотя среди воевавших находились и люди с более широкими взглядами и помыслами. К их числу принадлежал английский офицер, писавший родителям накануне своей гибели в первой Северо-Африканской кампании: «Я хочу, чтобы вы понимали, за что я умираю. Мне кажется, и в Англии, и в Америке поднимается мощное чувство, которое я за неимением более удачного слова назову стремлением к благу. Политики и газеты его не затрагивают, это слишком глубоко для их понимания. Это общая, сердечная тоска всех простых людей о мире, который должен стать лучше, о достойной жизни для наших детей, о более чистой вере, близости к земле и к Богу. Я много раз слышал эту мысль от английских и американских солдат, слышал ее в поездах, на заводах в Чикаго и в лондонских клубах. Подчас она бывала так плохо сформулирована, что ее едва узнаешь, но основа все та же: стремление к обновленной жизни»36.
И это правда. Если Черчилль ставил себе целью сохранить величие Британской империи, то большинство его сограждан уже задумывалось о радикальных преобразованиях. Наиболее явно эти идеи отразились в отчете Бевериджа, опубликованном в ноябре 1942 г. и заложившем основы послевоенного государства всеобщего благоденствия. В передовице The Spectator провозглашалось: «Отчет едва ли не затмил войну, став главной темой обсуждений в стране и дискуссий даже в действующей армии за рубежом»37. Капитан Дэвид Эллиот, послушав разговоры своих гвардейцев по поводу отчета Бевериджа, писал сестре: «Если этот документ не будет полностью одобрен, как бы не разразилась революция»38. Член парламента от лейбористов Эньюрин Бивен с небывалой резкостью заявил в палате общин: «Британская армия сражается не во имя старого миропорядка. Если достопочтенные члены напротив полагают, будто мы терпим все это ради их малайских болот, то они сильно заблуждаются»39.
В этом заключается разительный контраст между мотивировками народов Европы и Азии, которые надеялись в качестве награды за победу добиться социальной и законодательных реформ, и побуждениями сограждан Рузвельта, в целом довольных общественным устройством своей страны. Журналист из The New York Times саркастически отзывался об американских солдатах: «Английский чай и красное французское вино лишь укрепили их в первоначальном убеждении насчет превосходства Америки над Европой»40. Эрни Пайл, беседовавший с американскими солдатами перед вторжением на Сицилию, подтверждал, что все они мечтали как можно скорее вернуться домой: «Это до нестерпимой тоски долгожданное будущее у каждого идущего в бой человека свое: вновь свидеться со “своей старухой”, поступить в университет, покачать на коленях ребенка, вновь стать лучшим коммивояжером в своем округе, хоть разок еще проехаться за рулем грузовика по Канзасу или же просто погреться на солнце с южной стороны домика в Нью-Мехико. Из этих частных надежд и мечтаний, а не из сколько-нибудь ясного представления о физической боли и количестве потерь и складываются ужас перед войной и тревога за близких»41.
Но, когда настигает физическая боль, мечта вернуться домой перерастает в одержимость. Дороти Биверс, медсестра, служившая в армии США, написала письмо под диктовку молодого капитана, красавца, лишившегося в бою и ног, и рук. И все же в его голосе прорывалась радость, когда он произнес: «Я еду домой»42. Помощнику американского пулеметчика Дональда Шу оторвало руку, и раненый принялся бегать кругами, истерически выкрикивая: «Меня отправят домой! Слава Богу! Я еду домой!»43 Солдат, получивший от невесты отставку (такие письма в американской армии прозвали «Дорогой Джон»), признавался корреспонденту: «Все, кто утверждает, будто любят своих жен, лгут… Мы влюблены в свои воспоминания о лунных ночах, о красивом платье, аромате духов или случайной песенке»44.
Нарастало ощущение одиночества, хотя вокруг находились тысячи соотечественников, таких же солдат. «Сколько же здесь одиноких солдат, – писал Джон Стейнбек из Лондона в 1943 г., наблюдая английских рядовых на улицах британской столицы. – Сама их походка, вялое шарканье, они словно чего-то ищут или ждут – они, пожалуй, скажут, что ищут девчонку, хоть какую-нибудь девчонку, но в действительности это не так. Хотя солдаты частенько болтают о женщинах, в постоянном напряжении и тяжелейших неудобствах фронтовой жизни возникает тяга к наиболее простым удовольствиям, среди которых едва ли значится секс»45. Подполковник морской пехоты США, служивший в южном регионе Тихого океана, мечтал о том, как будет жить по возвращении домой: «Я снова надену пижаму. Слопаю несколько яиц, запью литром молока. Не мешало бы принять горячую ванну, и не одну. А главное – напоследок: буду целый день сидеть на унитазе и сливать бачок, просто чтобы послушать, как журчит вода»46.
Интересно сопоставить эти скромные мечты, присущие большинству защитников демократии, с воинским энтузиазмом гитлеровцев, особенно из эсэсовских частей, которые сохраняли на удивление боевитый дух вплоть до последних месяцев войны. Итальянка родом из Америки писала со смешанным чувством оторопи, восхищения и неприязни о двух немецких офицерах, с которыми она познакомилась в 1943 г.: «До крайности специфические особи человеческого рода: профессиональные военные. Обоим нет и двадцати пяти, оба воевали в Польше, Франции, России и вот теперь в Италии. Один из них, выслужившийся из рядовых, в течение полугода командовал отрядом русских перебежчиков. Невозможно передать, с каким глубочайшим убеждением в голосе он твердил нам усвоенные им доктрины: Великая Германия, превосходство нордической расы, Германия вступила в войну вынужденно, после многократных попыток Гитлера заключить с Англией мир. Он полон гордости за свой народ и своих солдат и до сих пор непоколебимо верит в победу»47.
Одна из загадок истории: каким образом немецкая армия, в основном состоявшая из мобилизованных солдат, то есть таких же гражданских, как и сражавшиеся против них солдаты западных союзников, всякий раз ухитрялась доказать свое превосходство? Отчасти это объясняется высочайшим профессионализмом офицерского корпуса и военной доктриной: из столетия в столетие Германия производила замечательных солдат, и при Гитлере их боеспособность достигла кульминации, хотя и на службе столь мерзкому делу. Кроме того, тираническое принуждение играло в немецкой армии почти такую же существенную роль, как в армии Сталина. Немецкий солдат знал, что бегство с поля боя или попытка дезертирства караются смертью, и чем ближе становился крах нацистской империи, тем чаще применялась эта суровая мера. В вермахте расстреливали гораздо реже, чем в советских войсках, но к 1945 г. число казней составляло уже десятки тысяч. Руководство союзников, не имея таких рычагов принуждения, зачастую жаловалось именно на то, что даже дезертиров нельзя приговорить к смерти.
