Надежда Мандельштам - Об Ахматовой
С Мандельштамом Харджиев познакомился осенью 1928 года в другом «пристанище поэтов» – у Эдуарда Багрицкого в Кунцеве, где Н.Х., которого Л. Гинзбург и Э. Багрицкий незадолго до этого «вытащили» из Одессы, в это время попросту жил. «М[андельштам] приехал в Кунцево с Зенкевичем. Беседа была многочасовая, пили вино, сочиняли шуточные экспромты на мотив „Гаврилы“. Тогда же М[андельштам] предложил Багрицкому и Х[арджиеву] встретиться в Москве, у Адуева. Встреча состоялась..»80
В 1932 году – в самый разгар работы над собранием сочинений Маяковского – Н.Х. признавался Василисе Шкловской: «Могу читать только Мандельштама. Если получу новые его стихи, пришлю вам»81.
Но своей кульминации дружба с О.М. достигла в 1937 году.
С кем первыми встретились О.Э. и Н.Я. в Москве по возвращении из Воронежа? – С Анной Андреевной, специально подгадавшей свой приезд из Ленинграда к этому дню, и с Николаем Ивановичем82.
Самые первые дни после ареста мужа Н.Я. провела у Николая Ивановича.
После известия о смерти Мандельштама она «лежала пластом и не видела света Божьего, а Николай Иванович варил сосиски и заставлял меня есть: „Ешьте, Надя, это горячее“ или „Ешьте, Надя, это дорогое“… Нищий Николай Иванович пытался пробудить меня к жизни милыми шутками, горячими сосисками и дорогими леденцами. Он единственный оставался верен и мне и Анне Андреевне в самые тяжелые периоды нашей жизни»83.
А вот как тот же эпизод описан Н.Я. в другом – и, казалось бы, неподходящем – месте: одном из «дуэльных» ее писем к Н.Х.:
...Во всей Москве, а может, во всем мире было только одно место, куда меня пустили. Это была ваша деревянная комната, ваше логово, ваш мрачный уют. Я лежала полумертвая на вашем пружинистом ложе, а вы стояли рядом – толстый, черный, добрый – и говорили: – Надя, ешьте, это сосиска… Неужели вы хотите, чтобы я забыла эту сосиску? Эта сосиска, а не что иное, дала мне возможность жить и делать свое дело. Эта сосиска была для меня высшей человеческой ценностью, последней человеческой честью в этом мире. <…> Человек символическое животное, и сосиска для меня символ того, ради чего мы жили.84
Разве такое можно забыть?
К человеческой, дружеской стороне добавилось еще одно – профессионализм: «О.М. говорил, что у Николая Ивановича абсолютный слух на стихи, и поэтому я настояла, чтобы его назначили редактором книги, которая уж почти десять лет не может выйти в „Библиотеке поэта“»85.
И кого же из тех, кто был ей после смерти О.М. так близок, Н.Я. в конце концов возненавидела больше всего? – Всё того же Николая Ивановича!
Эта печальная история имеет решающее значение для понимания того, что произошло с Н.Я. в середине 1967 года и, как следствие, со второй книгой ее воспоминаний. Так что в этом непременно следует разобраться, и переписка Н.Я. с Н.Х. – тридцать два письма ему и пять писем от него – позволяет к этому приступить86.
2
Переписка распадается на несколько блоков. Самый первый – письмо Н.Я. из Калинина 1940 года – великолепный образчик эпистолярного искусства вообще и литературного таланта Н.Я. в частности. Автор – вся кротость, вся смирение, человечество она разбивает на знакомых и на родных с единственной целью поместить адресата первым в числе вторых. Это, если хотите, даже не письмо, а стихотворение в прозе87, а в контексте литературного творчества Н.Я. – одна из первых, может быть, проб ее собственного пера88.
Следующий блок – двусторонняя серия «ташкентских» писем 1943–1944 годов. Наряду с радостью получения весточек и описанием быта (рынок, пайки, жара, окружающие люди), в них с упорством проводится одна и та же шутейная литературная игра – в Николая Ивановича как «общего мужа» Н.Я. и А. А., что, согласитесь, возможно только между старинными и проверенными друзьями89. Именно тема дружбы и ностальгии по дружеским пирам с чаем, вином, сыром и сосисками, да еще в сочетании с неистребимой веселостью и смешливостью, является в этих письмах преобладающей: «Я тоже есть ваш друг90 и протягиваю вам руки – по прямой линии – через Аральское море». Вторым лейтмотивом можно признать гениальное пунинское mot: «Не теряйте отчаянья!»
Затем – группа писем 1957–1963 годов, запечатлевших сначала всю эйфорию и волнения, все надежды и упования «хрущевско-сурковской» оттепели – с учреждением Комиссии по литературному наследию О.М. и с запуском тома стихов в «Библиотеке поэта», а затем – всю тщету и эфемерность этих надежд.
«Нам надо начать работать» – вот девиз писем 1957 года. И работа началась: Н.Х. задает вопросы о темнотах мандельштамовских стихов – и Н.Я. немедленно отвечает на них. А вот и архив, не без скрипа, но переместился из Руновского переулка91 на Пречистенку (Кропоткинскую), из хранительского тайника на письменный стол Николая Ивановича, составителя и редактора первой на родине посмертной книги Мандельштама.
И тут-то Н.Я. расслабилась и успокоилась – дело сделано, Н.Х. работает, а «раз Николаша вертится, значит, всё будет хорошо». Из чебоксарского, из тарусского и, поначалу, из псковского далека интриги вокруг А. А., вязаные кофточки и состояние здоровья Н.Х. беспокоят ее, кажется, больше, чем самое главное – ход его «мандельштамовской» работы, в которой и в котором она не сомневается. Без звука прощает она ему потерю письма (мнимую или действительную – установить не удалось), как-то связанного с Пастернаком, и даже не позволяет себе сердиться на первые не согласованные с нею шаги в издательстве: в «конфликте» Н.Х. с торопившим его Орловым она безоговорочно встает на сторону Н.Х., еще не замечая, что его путь начинает расходиться с ее. Но как раз «прощение потери» и успокоительные слова Н.Я. и покоробили, и взбесили Н.Х. В начале октября 1962 года он пишет ей «дуэльное», по выражению Н.Я., письмо, которое заканчивает так:
...Повторяю: у меня не пропало и не могло пропасть ни листочка, ни обрывка, ни запятой. Именно поэтому я и взвалил на себя весь чернорабочий труд по изданию. Если вы этого не понимаете, то я разрешаю вам плюнуть мне в лицо и прекратить со мной знакомство.92
Как знать, если бы Н.Я. в день своего отъезда во Псков в сентябре успела бы забежать к Н.Х. на Пречистенку (а она просто закрутилась в последний московский день), то этой ссоры-«звоночка», возможно, и не было бы, и ей не пришлось бы писать следующее:
...Если вы меня и сейчас не понимаете, то отложим ссору и объяснение до встречи. Откровенно сказать, я думала, что вы меня всё время понимали, хотя у вас нет моего опыта. Если мы встретимся, вы меня поймете сразу, и ссоры не произойдет. Вот и всё. Если и это письмо вас рассердит, сдержитесь. Человеческие отношения – то есть наши с вами – важнее всего. Попробуйте мне по-человечески написать – я буду рада. Вспомните, что я никогда не поддавалась мелкому раздражению в отношениях с людьми, которыми дорожу. А мы с вами друг другом дорожим. Не забывайте этого. Надя. Знакомства прекращать с вами я не намерена. С какой стати? А вы? Вы так легко собираетесь отдать меня?
Н.Х., судя по дальнейшим письмам, тогда быстро отошел и что-то человеческое написал. Ссора потухла, но малоприятное ощущение, что друг друга они понимают уже не всегда, раз возникнув, едва ли исчезло. Ну а переписка после этого крутится, уже не соскальзывая, вокруг книги.
Между прочим, почти за два года до этого эпизода со свойственной ей меткостью Н.Я. напророчила:
...Старость – это не только «скля-роза», но еще выявление самых характерных черт. Пока можно, их сдерживают и скрывают, а тут они лезут наружу. Из всех нас полезло. Скоро и из вас полезет – вы же у нас молоденький. Из меня еще мало лезет – это начнется к ближе 70.
Писем за 1964–1966 годы в переписке нет – что и понятно, ибо в ноябре 1965 года Н.Я., уже с лета 1964 года номинально прописанная в Москве (кстати – у Шкловских)93, въехала в собственную квартиру на Большой Черемушкинской улице.
Собственно, и в 1967 году никаких писем не должно было писаться – если бы между Н.Я. и Н.Х. всё было бы по-прежнему хорошо. Но «по-прежнему хорошо» между ними уже не было…
3
Последние пять писем в этой переписке – письма разрыва.
Их непосредственная предыстория существует только в одной версии – в версии Н.Я.94 Переломными в этой предыстории стали зима и весна 1967 года.
Шестнадцатого января Н.Я. писала Наташе Штемпель об Н.Х. с горечью и досадой, но все-таки миролюбиво: «Книга стихов как будто выйдет. Харджиев наделал в ней бед. Он, конечно, просто маниак и безумец. Но пусть выйдет хоть такая».
Постепенно обживаясь в своей кооперативной квартире на Юго-Западе, Н.Я., конечно же, постоянно обращалась мыслями к мандельштамовскому архиву, который находился в то время на Пречистенке. Но к Н.Х. обратилась не сразу, а лишь в январе
1967 года, когда решила переснять архив, после чего оставить себе фотографии, а подлинники вернуть Н.Х. Эта идея напугала Н.Х., больше всего боявшегося не утрат, а похищений (в данном случае фотопленки) и тиражирования. Тогда Н.Я. дала ему три месяца на то, чтобы он сам подобрал фотографа, которому доверяет. Но он не нашел никого, поскольку, возможно, никому и не доверял. Вместо этого он заявил, свидетельствует Н.Я., что хочет добавить в книгу тридцать стихотворений, и «пригрозил»: если у него заберут архив, то он никогда больше к О.М. не прикоснется (а ведь еще предстояла задача подготовки всего корпуса, за что Н.Х. как профессионал отказывался браться без договора!). С издательством, как оказалось, он обсуждал добавление не тридцати, а всего лишь одного стихотворения, но какого – «Неизвестного солдата»! Зато в нем Н.Х. собирался опустить последнюю строфу – текстологическое «открытие», которое вызвало у Н.Я. решительное неприятие и отпор95. А также естественное желание и непреодолимую потребность – как можно скорее забрать у Н.Х. архив! Она еще отчетливее поняла и ужаснулась тому, какую опасность таят в себе единственность, «одноэкземплярность» и порождаемая ею монополия:
![Феликс Кандель - Очерки времён и событий из истории российских евреев [том 6] (1945 – 1970 гг.)](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
