Бенедикт Сарнов - Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев
- Гражданин Молчалин! - строго обратился к Молчалину Чубарьков. - Это верно? Отвечай суду чисто и, как говорится, сердечно.
Алексей Степанович и тут не стал отпираться.
Молчалин
Не стану врать: таким, как я, от века
Была нужна высокая опека
И вот любовника я принимаю вид
В угодность дочери такого человека,
Который кормит и поит,
А иногда и чином наградит.
- Ну что? - торжествовал Тугодум. - Убедились?.. Все слышали? Сам признался в своей подлости!
Но Молчалина ничуть не смутил этот новый выпал. Уверенно и спокойно продолжал он развивать свою жизненную программу.
Молчалин
А что худого в том, чтобы, к примеру,
Чрез сердце женщины добыть себе карьеру,
Когда судьбой посажен ты на мель?
Не так ли поступал Жюльен Сорель?
- При чем тут Жюльен Сорель? - возмутился Тугодум. - Жюльен Сорель человек гордый, самолюбивый. Может быть, даже безрассудный. Он не мелкий подхалим вроде вот этого. И уж во всяком случае, не трус!
- А это мы сейчас увидим, - сказал комиссар.
Звякнув председательским колокольчиком, он громогласно объявил:
- По просьбе истца вызывается свидетель... Как, говоришь, его звать, этого твоего дружка? - обернулся он к Молчалину.
- Жюльен Сорель, - пояснил я, - главный герой романа французского писателя Стендаля "Красное и черное". Вы, впрочем, ошибаетесь, комиссар, называя его другом господина Молчалина...
Алексей Степанович тотчас же поддержал меня.
Молчалин
Вы правы. Мы с ним вовсе не друзья.
Но защитит меня он от навета.
Monsieur Сорель! От вашего ответа
Зависит репутация моя!
Любили вы мадмуазель Ла Моль?
Или, как я, свою играли роль?
- Да, я играл роль и не скрываю этого, - громко объявил Жюльен Сорель, поднимаясь из публики на просцениум и смело обратившись к судьям. - Играл, и при этом весьма искусно. Я действовал расчетливо и точно. Не давал воли своим чувствам. Когда сердце мое начинало биться чуть сильнее, я чудовищным напряжением воли заставлял себя быть холодным как лед.
- Это зачем же? - удивился простодушный комиссар.
- Чтобы пробудить и удержать ее любовь, - отвечал Жюльен. - Ведь только холодностью можно было сохранить любовь такого гордого и капризного создания, как Матильда.
- А-а, значит, вы ее все-таки любили? - обрадовался Тугодум. - Только притворялись холодным, а на самом деле любили? Не то что этот! - Он презрительно показал на Молчалина.
- Мысль, что я могу стать зятем маркиза де Ла Моль, - печально усмехнулся Жюльен, - заставляла мое сердце трепетать гораздо сильнее, чем это могла сделать самая глубокая и самая искренняя любовь к его дочери.
- И неужели вы при этом совсем не думали о ней? - спросил я. - О ее чувствах?
- Я играл на ее чувствах, как виртуоз пианист играет на фортепьяно, ответил он.
- Но ведь вы разбили ей сердце! - выкрикнул из зала негодующий женский голос.
- Всяк за себя в этой пустыне эгоизма, называемой жизнью, - холодно пожал плечами Жюльен.
- И вам не совестно? - выкрикнул тот же голос.
- В самом деле, - сказал я. - Ума и таланта вам не занимать. Энергии тоже. Неужели у вас не было другого способа удовлетворить свое честолюбие?
- Укажите мне, где он, этот другой способ? - вспыхнул Жюльен. - Вы правы: я не глуп и довольно энергичен. Скажу больше: я сделан из того материала, что и титаны великой революции. Родись я тремя десятилетиями раньше, я стал бы генералом Конвента, маршалом Наполеона... Но в наш подлый век для таких, как я...
- Что вы имеете в виду, говоря о таких, как вы? - спросил я.
- Вы ведь знаете, - отвечал Жюльен, - я плебей, сын плотника. Так вот, в наши гнусные времена, когда на троне опять Бурбоны, для таких, как я, остались только два пути: угодничество, расчетливое благочестие или...
- Или? - подбодрил его я.
- Любовь. Пусть даже притворная.
Молчалин, почувствовав, что дела его пошли на лад, решил еще более упрочить свои позиции.
Молчалин
Он ранее родиться был бы рад.
Он стал бы маршалом иль генералом.
А я, родись хоть тридцать лет назад,
Остался бы таким же бедным малым.
Хоть мне иная ноша по плечу.
А я ведь тоже многого хочу!
В моей душе кипят такие ж страсти,
И гордые мечты, и жажда счастья...
Избравши для себя благую цель,
Как мой собрат французский мсье Сорель,
Я, чтобы достичь вернее этой цели,
Избрал себе и путь месье Сореля.
Зачем же удостоен он венца,
А я - позорной клички подлеца?
Этот монолог произвел сильное впечатление на комиссара Чубарькова.
- А что, братцы? - растерянно сказал он - Молчалин то ведь, пожалуй, прав... Живи он в другую эпоху, может, и впрямь развернулся бы, показал себя. А тут, видишь, среда заела...
- А почему же Чацкого не заела среда? - возразил ему Тугодум. - Он ведь жил в ту же эпоху!
И тут Молчалин обратился к суду:
- Коль речь зашла о Чацком, господа,
Я вас прошу позвать его сюда.
Не успел он договорить, как Чацкий уже стоял перед судейским столом. Презрительно смерив взглядом Молчалина, он обратился к судьям:
- Я ждать себя, ей-Богу, не заставлю.
Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног.
Задайте лишь вопрос, и, видит Бог,
Все объясненья тотчас вам представлю.
- Нам хотелось бы знать, что вы думаете о Молчалине? - спросил я.
Чацкий
Ничтожный господин. Из самых пустяковых.
Тугодум
А нам его тут ставят в образец.
Читали жалобу?
Чацкий
Я глупостей не чтец,
А пуще образцовых.
Молчалин
Ну и гордыня! Слышали ответ?
Отнесся как-то я к нему с советом.
Что ж он? Отмел с порога мой совет
Да посмеялся надо мной при этом.
Чацкий
Меня советом вы хотели подарить?
Молчалин
Да-с! и могу совет свой повторить.
Я говорю о той почтенной даме...
Нет нужды называть, вы знаете и сами...
Татьяна Юрьевна!!! Известная, - притом
Чиновные и должностные
Все ей друзья и все родные
К ней непременно надо б съездить вам...
Чацкий
На что же?
Молчалин
Ведь частенько там
Мы покровительство находим, где не метим!
Чацкий
Я езжу к женщинам, но только не за этим
Мне покровительства не надобно.
Молчалин
К тому ж Вам папенька оставил триста душ?
Чацкий
Четыреста.
Молчалин
С такими-то отцами
И мы б могли сводить концы с концами.
А без имения, скажите, как прожить?
Один лишь выход есть: приходится служить.
Чацкий
Служить бы рад, прислуживаться тошно!
Молчалин
Имея триста душ, разборчивым быть можно.
- Я думаю, господа, пора уже прекратить эту перепалку, - сказал я.
- Верно! - поддержал меня комиссар. - Кончайте, братцы, этот базар! Суду все ясно. Точка и ша!
- Давно бы так! - обрадовался Тугодум.
Но следующая реплика комиссара повергла его в изумление,
- Как я говорил, так и вышло, - подвел итог Чубарьков. - Чацкий-то кто? Помещик! Четыреста душ крестьян имеет. Сам признался. А Молчалин пролетарий. Хоть и умственного труда, а все ж таки пролетарий. Подневольная жизнь - не сахар. То и дело приходится кланяться. И тут мы, как защитники всех униженных и оскорбленных, должны взять его сторону.
- Вы слышите? - обернулся ко мне потрясенный Тугодум.
Я кивнул.
- Тогда чего же вы молчите? Почему не возражаете? Не может быть, чтобы вы были с ним согласны!
- Комиссар, конечно, высказался слишком прямолинейно, - признал я. Но...
- Что "но"? Какое тут может быть "но"! - кипятился Тугодум.
- Но какая-то доля истины в том, что он сказал, все-таки есть, продолжал я. - Он тут упомянул об униженных и оскорбленных. Минуту внимания, господа! - обратился я ко всем собравшимся. - Позвольте, я прочту вам, что писал о Молчалине автор романа "Униженные и оскорбленные" Федор Михайлович Достоевский...
Вынув из портфеля томик Достоевского, я раскрыл его на заранее заложенной странице и прочел:
- "Молчалин - это не подлец. Молчалин - это ведь святой. Тип трогательный".
- Хорош святой! - раздалось из зала.
- Да, да! Он святой! Святой! - истерически взвизгнул чей-то женский голос.
- Святой? - изумленно повторил Тугодум. - Ну, вы даете!.. То есть не вы, конечно, а Достоевский. Ну, а вы, вот вы лично, - обратился он ко мне, с этой мыслью Достоевского согласны?
- Решительно не согласен, - улыбнулся я. - Но, разбираясь в таком сложном социальном явлении, желая понять его до конца, мы не вправе обойти и это парадоксальное суждение Достоевского. Молчалин, конечно, далеко не святой...
Молчалин при этих словах съежился и словно бы стал меньше ростом.
- Но до некоторой степени он все-таки жертва обстоятельств.
Молчалин снова приосанился.
- Та историческая реальность, в которой он вынужден жить и действовать, - продолжал я размышлять вслух, - не оставила ему никаких других путей, никаких других возможностей для реализации его, так сказать, общественной активности. Этим он и в самом деле напоминает Жюльена Сореля...
