Григорий Островский - Захарий Зограф
Школьные расходы возросли до девяти тысяч и прибыль до пяти тысяч и пятисот и ни единой монетой больше. Много трудился и деньгами и трудом, но самому ничего не сделать. Просим Вас приехать, когда будет время, или письмом посоветуйте относительно нашего училища, о котором стараемся…»
Казалось бы, Захарий достиг всего, к чему стремился: славен по всей Болгарии и на Афоне как лучший болгарский зограф, он богат и клан самоковских чорбаджиев готов принять его в свою среду, у него достойный дом, жена, дети… Вот и сейчас он заканчивает иконы для карейской церкви Преображения: большие — «Богородица-Одигитрия» (с надписью по-гречески: «рукою Захария Хр. из Самокова. 1853»), «Иоанн Креститель с великомучеником Георгием», «Христос-вседержитель», «Преображение Господне» (также подписанное: «Изобразиса рукою Захарi Самоковчанин. 1853»), пятнадцать икон апостольского чина меньшего размера. Строгий и величавый лад, монументальность композиционных ритмов, чистота сияющего цвета, виртуозность сложного барочного орнамента свидетельствуют о зрелой, исполненной силы и уверенности поре его таланта и мастерства. «Так же, как и в стенописях, — пишет Е. Львова, — с их богатством композиционных решений, где Захарий Зограф заставил звучать цвет с праздничной силой, он обнаруживает себя превосходным живописцем и в иконе. Захарий Зограф сумел сделать цвет и здесь главным ее компонентом, он лепит им форму, объем. И декоративное начало торжествует неизменно. Иконы этого мастера удивительно радостны и жизнеутверждающи. <…> Трудно утверждать, что Захарий Зограф, подобно тому, как это сделал несколькими десятилетиями позже Никола Павлович, непременно стремился „обновить“ икону. Вероятнее всего, в иконе, так же как и в портрете или стенописи, обнаружились присущие именно ему понимание искусства, его творческий темперамент, а это само по себе уже было новаторством, отходом от традиций» [48, с. 79–80].
Эти наблюдения относятся ко всем или, во всяком случае, к большинству икон кисти Захария Зографа, и прежде всего к лучшим из них, исполненным в 1830–1840-е годы в Болгарии. В афонских же сильнее и отчетливее выступает несколько отрешенная, холодная мастеровитость, и Захарий, видимо, ощущал, что она уже не согреет ему душу, не даст ему той радости и открытий, что когда-то так волновали художника. Кто знает, каким бы был последующий виток его творчества, если бы так стремительно и внезапно не замкнулся круг его жизни. Мы уже никогда не узнаем, о чем думал и о чем мечтал Захарий в свою последнюю весну, какие надежды лелеял и какие пути были уготованы ему художнической судьбой. Свои несбывшиеся чаяния он унес с собой, а домыслы по меньшей мере бесполезны.
Весна 1853 года была страшной. Засуха минувшего лета сгубила большую часть урожая; во всей юго-западной Болгарии голод. На истощенные недородом города и села надвигалась эпидемия тифа. Мор и смрад воцарились в обезлюдевшем Самокове.
Тревога за близких вконец измучила художника. Захарий не мог последовать примеру многих самоковчан и уйти с семьей в горы: Екатерина ждала ребенка.
Заболела и буквально в считанные дни сгорела Христиания. Захарий не отходил от ее постели и 27 мая принял последний вздох невестки, бывшей ему опорой и утешением.
Горе художника было безграничным, а через несколько дней болезнь свалила и его. Организм еще боролся за жизнь, но в горячечном забытьи Захарий вряд ли даже осознал появление на свет сына, родившегося за шесть дней до смерти отца.
14 июня 1853 года в Самокове умер Захарий Христов Зограф.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
По обычаю над телом усопшего голосили плакальщицы.
Чтобы похоронить христианина, надо было уплатить османским властям «кысы паросу» — налог на «превратности судьбы».
Эпидемия шла на убыль: художник оказался одной из ее последних жертв. Город обезлюдел. Умерли многие могильщики, изготовлявшие надгробия каменотесы и резчики по камню; оставшиеся были перегружены заказами.
Прах художника захоронили в чужой могиле. В ограде самоковской церкви св. Николая, где хоронили именитых обывателей, легли рядом две плиты. На одной крест, якорь и сердце — символ веры, надежды, любви и надпись: «Здесь почивает покойная наша мать Христиания, супруга Димитра Зографа, прожившая 48 лет, переселилась в вечную жизнь в 1853 году мая 27 Вознесения Господня». На другой изображения портновских эмблем — аршина и ножниц, длинная молитва и ныне уже стершаяся, с трудом прочитываемая надпись: «…и Захарий Христов Зограф хаджи Гюрова зять преставившийся в 1853 году месяца июня 14-й день».
Поминки были достойны славы и богатства усопшего: истрачено 887 грошей да еще 400 раздали нищим, а все погребение вместе с заупокойной литургией и свечами стоило 1303 гроша и 9 пари.
Спустя три года на Афон отправился Димитр Хаджигюров. Написанные Зографом в Самокове иконы для Афона он передал в дар Карейской церкви, на помин души покойного. Из полученных им в Лавре оставшихся денег за работу шурина Хаджигюров уплатил 70 грошей и получил сохранившуюся доныне «отпустительную грамоту». Подписи Вселенского патриарха Германа IV и митрополитов, членов царьградского Синода, удостоверяли отпущение самоковскому иконописцу его вольных и невольных грехов.
Безутешная вдова осталась с четырьмя малыми детьми на руках: старшему сыну Гюро шел одиннадцатый год, младшему Михаилу — несколько дней. Димитр был уже стар, работал мало; ненамного пережив младшего брата, он умирает в 1860 году.
Род самоковских Зографов, однако, не прервался.
Все пятеро сыновей сестры Захария Сузаны и мужа ее Косты Вальова стали художниками. За плечами старшего из них был уже опыт работы; по стопам отца пошли и другие сыновья — Димитр, Йован, Никола, Петр. Йован одно время учился у своего двоюродного брата Зафира; в церквах св. Георгия и св. Варвары неподалеку от Пазарджика сохранились очаровательные в своей наивности и непосредственности автопортреты Петра Костадинова Вальова — молодого человека во «французском» платье, но в фесе и с кистью в руке. Работы сыновей Косты можно было встретить не только в Болгарии, но и в Валахии и южной Моравии.
На зографской стезе остались и сыновья Димитра. Иванчо — вероятно, не без влияния Атанаса Карастоянова — стал первым самоковским фотографом, но живописного ремесла не оставил. Его иконы хранятся в Тетевенском монастыре, стенописи — в церквах Западной Болгарии и Сербии, портреты — в софийской Национальной художественной галерее. Репутацией одаренных художников пользовались и Захарий, и Никола, автор икон в Лопушанском монастыре и ряда портретов.
Из сыновей Захария Зографа лишь второй, Христаки, поднял кисть отца. В 1856 году одиннадцатилетнего Христо отдают в ученики Николе Образописову, обязавшемуся — согласно договору и за 600 грошей — обучить его премудростям своего ремесла. Учитель и подмастерье, видимо, пришлись друг другу по душе; их имена встречаются рядом на многих церковных росписях — в селе Чуковец Родомирско (1865), Лозенском монастыре Софийской околии (1868), лучшей из них — Бельовой церкви близ Самокова (1869).
Спустя три с лишним года после смерти матери и дяди на родину возвращается Зафир. Возвращается не Зафиром Димитровым Зографским, а российским подданным Станиславом Доспевским (от села Доспей, откуда родом его предки, и потому, наверное, правильнее — Доспейским), удостоенным императорской Академией художеств в 1857 году звания неклассного художника. Правнук, внук, сын и племянник иконописцев, их ученик и помощник в юности, он стал учеником А. Мокрицкого по московскому Училищу живописи, ваяния и зодчества, затем Ф. Бруни и П. Басина по классу исторической живописи петербургской Академии, товарищем и однокашником Н. Ге, А. Волкова, К. Флавицкого, А. Литовченко и других известных русских живописцев. Первому болгарскому художнику, завершившему высшее специальное образование, суждено было сыграть выдающуюся роль в развитии отечественного искусства; вместе с Николаем Павловичем, учившимся в Вене и Мюнхене, он открывает новые страницы его истории.
Вскоре по возвращении Станислав Доспевский женится на Мариоле Божковой и переезжает в ее родной город — Пазарджик, в тридцати пяти километрах от Пловдива, или, как его тогда называли, Татар-Пазарджик (по преданию город был основан крымскими татарами). Здесь в 1864 году он возводит по собственному проекту дом, в котором проходят последние тринадцать лет его жизни.
Дом этот, ставший средоточием пазарджикской — и не только пазарджикской — интеллигенции, многим примечателен. В годы учения в России русофильство художника еще более окрепло, и даже спустя годы он не расстается с дорогими его сердцу воспоминаниями. На стенах гостиной Доспевский написал виды Петербурга и Одессы, обрамленные написанными же рамками. Образцом для петербургского ландшафта, представляющего Невский проспект, офицеров и шеренги солдат, послужила датированная 1825 годом литография; на виде Одессы художник изобразил, разумеется, монумент дюку Ришелье, а рядом с ним собак, забавно обнюхивающих друг друга. На третьей стене — громадная панорама царьградской бухты, пароходы с дымящимися трубами. Спальню Доспевский расписал пышными драпировками, ложными окнами с развевающимися на ветру занавесками. Патриархальные традиции болгарской алафранги, примеры которой Доспевский не раз видел в Самокове, Пловдиве, Пазарджике, здесь преображены жизненным и творческим опытом «российского художника», как он с гордостью подписывал некоторые работы; полученный в результате этого скрещения симбиоз хотя и не лишен занимательности, но уже очень далек от органичности и спонтанного артистизма художественного мироощущения времен Захария Зографа и Зафира Димитрова.
